– Может, так и есть, – ответил Ричард. – Об этом я ничего не знаю. Но мне не нравится эта затея. Анна совсем не такой человек.
– Ну вот, опять все сначала. Не такой человек, чтобы любоваться на всякие изящные финтифлюшки, продукты прогнившего капитализма. Боишься, что это ранит или оскорбит ее бедную коммунистическую душу?
– Люди вроде Анны не мыслят больше такими категориями, если вообще когда-либо мыслили.
– Послушай, Ричард, – заговорила Корделия, и голос ее напоминал голос нормального человека больше, чем когда бы то ни было, – я не могу понять, почему тебя так раздражает мысль о том, что молодую русскую женщину отведет в большой лондонский универмаг другая женщина, которая там уже бывала, которая, возможно, не говорит на ее языке, но хочет доставить ей радость, и прочее, и прочее. Она ведь не слепая, правда? Зачем поднимать такой шум?
– Потому что речь идет не просто о другой женщине, а о конкретной женщине.
Ричард снова осекся, а Пэт закончила за него разумеется не размыкая губ: «То есть о тебе, милочка а в тебе нельзя не сомневаться, вернее, можно даже не сомневаться, что ты выжмешь из этой щекотливой ситуации все до последней капли, в смысле возможности смутить и унизить человека, оказавшегося в чертовски непривычном для него положении, милочка». Потом, по-прежнему беззвучно, она добавила, но уже от себя: «И, сколько я помню, пока Ричард не вошел в комнату, ты прекрасно говорила по-русски?»
– Ты хочешь сказать, речь идет о богатой женщине, – изрекла Корделия, вернувшись к своему обычному тону.
– И это тоже, но…
– Ну так, боюсь, с этим я вряд ли что-то смогу поделать, тебе просто придется смириться. Я-то думала, что ты уже смирился, ведь у тебя было не так мало времени, правда? И еще я думала, ты успел заметить, что я не из тех богатых женщин, которые хвастаются своими деньгами направо и налево, желая показать другим их ничтожество. Если ты решил, что я собираюсь рядить твою русскую крестьяночку в норковые шубы и бриллианты, то ты ничего не понял, путик. В любом случае я уверена, что в ней слишком сильно здоровое чувство независимости, чтобы вытрясать дорогие подарки из богатой капиталистки. И потом, она ведь поэтесса, и, как ты говоришь, талантливая, поэтому наверняка вообще выше всего этого.
На сей раз Ричард молчал, пока не убедился, что она сказала все до последнего слова. Потом он бросил на Пэт взгляд, исполненный отчаяния, мольбы, а возможно, еще и упрека. Пэт внезапно сообразила, как впоследствии выразилась, рассказывая об этом Гарри, что еще одна неприятность общения с Корделией состоит в том, что из простого наблюдателя ты невольно превращаешься в сообщника.
– Я тоже с вами пойду, – сказала она Корделии.
– Ну что ты, милочка, зачем такие жертвы.
– Какие могут быть жертвы, для меня это удовольствие, уверяю тебя. Я сто лет не была в «Хэрродзе», если ты именно туда решила отвести… забыла, как ее имя.
– Но у тебя ведь столько своих дел, ты не можешь» так просто…
– Я осенью должна сниматься в сериале, но мне еще даже сценарий не прислали, так что, вот, например, сегодня, я даже смогла приехать к тебе, и никаких жертв. Сама видишь. Нет, я правда с удовольствием пойду с вами.
– Вот ее телефон, – Ричард подал реплику с такой точностью, будто они все утро репетировали. – Зовут ее Анна Данилова. У тебя есть чем записать?
Потерпев поражение на этом фронте, Корделия отыгралась, всучив-таки Пэт книгу про Афины (издательство «Ганимед», 1937 год), – согласиться ее взять было само по себе не столь уж обременительно, если бы это согласие не влекло за собой дополнительного наказания в виде череды звонков: первый – сегодня вечером, в половине двенадцатого, или завтра, задолго до рассвета, – с требованием отчитаться, как продвигается чтение, а потом, через пару дней, – настойчивые и непрекращающиеся просьбы немедленно книгу вернуть. Чтобы смягчить впечатление, а также продемонстрировать, что никакой размолвки между ними не было и не могло быть, Пэт была доверена записка для передачи разведенной невестке некоего графа, которая жила всего в минуте-другой от ее дома, она же все равно поедет на такси. Гарри, предки которого происходили из Шотландии, говорил, бывало, что Корделия – девка не промах, хотя гораздо чаще высказывался о ней в других выражениях.
Выходя из дома, Пэт думала про себя, что вообще-то нет ничего особо странного в том, что Корделия постоянно возвращается к разговору о деньгах, как носители титулов возвращаются к разговору о титулах, а владельцы роскошных домов – о роскошных домах. Еще она гадала, чего именно боится Ричард: что Корделия доберется до Анны или наоборот, однако вскоре ей стало ясно, что только время и дальнейшие события смогут подсказать верный ответ. А потом она и вовсе об этом позабыла, потому что увидела перед собой особу приблизительно своих лет и своего круга, которая без особой живости шагала ей навстречу по дорожке. Сообразить, что это агрономша, не стоило никакого труда.
– Привет, Барбара, – ни с того ни с сего поздоровалась Пэт, да еще и довольно неприветливым тоном, – впрочем, после общения с Корделией это выходило само собой. – Ну как, марки принесла?
– Что принесла?…
– Дело в том что Корделия, знаешь ли, просто кипит и булькает, боится пропустить почту. Да, и кстати…
– Что? Что?
– Одиннадцатая заповедь: КТО СУКОЙ РОДИЛСЯ, ТОТ СУКОЙ И ПОМРЕТ.
– Кто вы такая?
– Из тех же, что и ты, душенька.
Глава седьмая
– Одного я не понимаю – как вы управляетесь в постели, – сказал Криспин.
– Хочешь верь, хочешь нет, но управляемся не хуже других, спасибо за заботу. Детали тебя интересуют?
– Нет, благодарю покорно. Я не это имел в виду. Это я знал и раньше, вернее, слышал от тебя. Что меня на самом деле интересует, это как ты, ты лично, умудряешься, как ты выражаешься, не хуже других управляться в постели с кем-либо типа Корделии, виноват, с Корделией, виноват, с кем-либо, кто разговаривает и ведет себя так, как Корделия ведет себя, когда она не в постели, если ты в состоянии уследить за ходом моей мысли.
Ричард уже проверил, причем многократно, что ни одна душа в баре теннисного клуба не прислушивается к их разговору, но теперь, прежде чем ответить, убедился еще раз.
– А тебе не кажется, что ты слишком торопишься с выводами? И, к слову, что по этому поводу говорил Годфри?
– Кстати, совершенно ни к чему растолковывать мне в очередной раз, как восхитительно и упоительно она выглядит, когда она в постели. Годфри всегда отмалчивался на эту тему. Казалось бы, уж с кем и говорить, как не с родным братом, но ему, похоже, со мной говорить было совсем тяжело. Я сильно подозреваю, что у них с Корделией постельные дела не больно-то ладились, но возможно, во мне просто бурлят братские чувства. А если я слишком тороплюсь с выводами, так исключительно с твоей подачи. Не подумай, что я жалуюсь, но я еще и подойти к тебе не успел, а уже услышал, как ты с настырностью коммивояжера вещаешь, как ужасно она себя вела. Не знай я тебя так хорошо, решил бы, что ты маленько перебрал.
– Извини, Криспин.
– Я же сказал, я не жалуюсь. Наоборот. Я первый раз слышу, чтобы ты заговорил о ней в таком тоне. Напоминает освежающий глоток дурного воздуха. Что-то явно случилось. Ладно, давай-ка вернемся к этому попозже, а пока немножко позанимаемся тем, ради чего сюда притащились. Кажется, наша очередь.
Они пошли на корт, однако через час с небольшим опять сидели на том же месте. Вернее, сидел Криспин, по-прежнему в теннисном костюме, а Ричард, как всегда, принимал душ и переодевался, повинуясь, по всей видимости, невнятному стремлению к независимости, – благодаря ему же он никогда сам не бронировал корт, хотя платил свою долю с педантичной аккуратностью. Развернув деловое обозрение из вчерашней «Таймс», Криспин уставился в него с напускным интересом, обезопасив себя тем самым от мимохожих зануд, которые время от времени забредали в «Роки» и которых Ричард никак не мог научиться вычислять раньше, чем за два метра. Некоторое время Криспин убил, пытаясь вообразить, каково заниматься любовью с Корделией, и гораздо большее – пытаясь об этом забыть.
Но вот появился Ричард, темные волосы еще влажные, выражение лица – вдумчивое, и вообще обычный для него вид человека, не вполне оправившегося от духовного кризиса.
– Боюсь, я сегодня был не в форме, – проговорил он скорбным голосом.
– Да брось ты, три – шесть против меня – твой обычный результат. А что там было потом? Ну, пропустил ты пару мячей.
– Потом было три – один в твою пользу. Подавал я неплохо и ошибок вроде бы никаких не наделал, но сам чувствовал, что луплю слишком рьяно. Не знаю отчего.
– Перестань говорить таким тоном, а то оглянуться не успеешь – угодишь на кладбище. Выпьешь чего-нибудь? Я лично собираюсь.
– Нет. Нет, спасибо. Впрочем, кока-колы выпью.
– Как знаешь.
Они сели у окна, выходившего на тренировочный корт. На корте находились маленький мальчик лет двадцати и средних лет тренер с подагрическим носом. В данный момент тренер не тренировал, а орудовал машинкой, напоминающей маленькую магазинную тележку. Машинка, по всей видимости, предназначалась для того, чтобы втягивать в себя использованные мячи. Вид тренера за этой работой навевал апатию.
