Этот монолог, слышимый только на очень отдаленном плане бытия, продолжался уже давно и до и во время, и после того, как Пэт попыталась разрешить вопросы, представлявшиеся ей куда более интересными и неотложными.
– Насколько серьезно ты к этому относиться? – спросила она обыкновенным, человеческим тоном. – То есть для Ричарда это серьезно? И как давно это началось?
– Не знаю, милочка, – откликнулась Корделия, предоставив Пэт самой решать, на какой именно вопрос, или вопросы, она отвечает. Впрочем, поперечные морщинки, появившиеся на ее пухловатой верхней губе, вроде бы свидетельствовали, что к каким-то аспектам проблемы она относится достаточно серьезно. – Ричард, конечно, ужасно замкнутый, и всегда таким был. Иногда мне даже кажется, что я не всегда знаю, о чем он думает в данный момент. Но я совершенно уверена, что он уже давно не интересовался никакими другими женщинами. Уже много лет, милочка. А сейчас он ведет себя так странно, ни за что не хочет, чтобы я с ней познакомилась, кто бы она ни была. Весь на нервах. Ты видела жену этого преподавателя? Ну, помнишь, которую.
– Которую?
– Вот тебе еще печенье. Разве когда ты тут была последний раз, вы с ней не встречались?
– Я понятия не имею, о ком ты говоришь, Корделия.
– Да, конечно, он преподает агрофобию, нет, кажется, не совсем так, да, агрономию или что-то в этом духе. – Это сопровождалось беглым укоряющим взглядом голубых глаз, словно от нее требовали никому не нужной точности. – Зачесанные волосы и сережки и еще… Нет, это не она, у нее были… Да, правильно, Барбара как-ее-там…
Это было чересчур даже для Корделии. Не знай Пэт ее так хорошо, она решила бы, что Корделия не то расстроена, не то встревожена.
– Да-да, конечно, – проговорила Пэт едва ли не увещевающим тоном.
– Она пообещала купить мне марок по дороге. Так неудобно тащиться на эту почту на Кармартен-роуд, и вообще, там работают сплошные азиаты и вечно очередь. Вот тебе еще печенье, милочка. Постой-ка, постой-ка, а вот и она.
В окне мелькнул человеческий силуэт, и у входной двери раздался какой-то звук, – вскоре стало понятно, что это вставляют ключ в замочную скважину. Корделия выпрямилась и принялась стремительно изъясняться жестами – сначала прищуренные, потом плотно закрытые глаза, мотание головой, воздетый указательный палец, плечи, вздернутые до ушей, – хотя кричи она в полный голос, это было бы столь же безопасно и, возможно, более содержательно. Пэт наблюдала, тщетно пытаясь держаться позиции стороннего зрителя, как и всегда во время подобных спектаклей. Последний, закругляющий жест Корделии – и ее супруг вошел в комнату походкой человека, находящегося под обстрелом, совсем не похожей на его обычный, раздражающе-самоуверенный шаг и свидетельствующей о том, что он действительно не в себе. Его улыбка, обращенная к Пэт, которую он уже видел здесь раза три-четыре всегда на одном и том же стуле и, разумеется, в одной и той же роли не выражала ни презрения, ни приязни. Это, по крайней мере, было как всегда.
– Ты ведь помнишь Пэт Добс, Ричард, – проговорила Корделия. Из ее тона следовало, что она то ли относит мужа к разряду безнадежных склеротиков то ли упрекает за недостаточно сердечное отношение к старой доброй знакомой, – но в любом случае ей это крайне прискорбно.
Продолжая двигаться и стоять все с той же неестественностью, Ричард дождался, пока Корделия со своей всегдашней дотошностью наполнит чайник и обдумает, какую именно чашку выбрать для него из единственной имеющейся. Ричард тем временем рассказал, что машину пришлось оставить в мастерской – забарахлило рулевое управление, однако голос его звучал не слишком убедительно. Наконец ему вручили чашку, в которой, на самом донышке, плескалась жидкость цвета очень сухого шерри, – Пэт увидела это, когда он подошел и сел рядом с ней.
Дав ему примерно секунду на то, чтобы устроиться, Корделия сообщила:
– А я, путик, как раз рассказывала Пэт об этой твоей русской.
Тут Пэт поняла, что ее позвали не только и не столько ради доставки скатов из магазина.
– Я не думал, что это может быть интересно вообще кому бы то ни было.
– А вот тут он не прав, правда, милочка? – на этот раз обращаясь к Пэт, которой, по счастью, не пришлось придумывать никакого ответа, поскольку прежде, чем она успела раскрыть рот, Корделия продолжала: – Я имею в виду, просто уморительно, что нам с этой Анной Павловой никак не дают познакомиться; даже, я бы сказала, самую капельку подозрительно.
– Я охотно верю, что по-твоему это, как ты выражаешься, уморительно, – проговорил Ричард ровным голосом, – а может, даже и более того, но мне в любом случае представляется, что такие вещи не пристало обсуждать при посторонних.
– Тебе представляется! Не пристало! При посторонних! Путик, а может, ты немножко слишком все утрируешь?
– Вполне возможно. И тем не менее не стоит, прости за выражение, обсуждать такие вещи в присутствии чужого человека, кто бы это ни был, с какой бы любовью и доверием ты к нему ни относилась. Прости, Пэт, я понимаю, что ты чувствуешь себя лишней при этом разговоре.
Пэт чувствовала себя тут лишней уже довольно давно, фактически с самого прихода, а в последнюю минуту приняла твердое решение уйти, впрочем, все еще недостаточно твердое, чтобы подняться с жуткого, поддельно-георгианского стула, на котором она сидела, Удерживало ее на месте ощущение, что эти двое еще никогда или почти никогда так не говорили друг с дружкой, вот она и медлила, бормоча, что да, уже пора, поглядывала на часы и т. д. Все это, впрочем, не значило, что она станет пересказывать эту сцену Гарри в меньших подробностях, чем обычно.
– Боюсь, – продолжала в это время Корделия, – что я не совсем до конца понимаю, о чем именно мы с тобой говорим, путик.
– Нет, ты прекрасно все понимаешь, Корделия, – все так же ровно отозвался Ричард. – Это если посмотреть с одной стороны. А с другой, мы с тобой говорим ни о чем. Просто ни о чем.
– Хорошо, если мы говорим ни о чем, брямо уж даг ни о чем, дай мне телефон этой девушки, мы с ней договоримся, я свожу ее в «Хэрродз», пусть порадуется.
– Она не говорит по-английски. И ты это знаешь.
– Да уж поймет как-нибудь, если я ей скажу: идем большой-пребольшой дорогой магазин, продает красивые дорогие вещи, ты выбирать, забирать с собой, я платить деньги.
Это свежее дополнение к знаменитой серии перлов корделианского вкуса и интеллекта, возможно и не попало бы в разряд шедевров, не распахни она так широко свои миндалевидные глаза и не произнеси всю фразу глуховатым, отрывистым басо-баритоном, – по всему можно было подумать, что она пытается пошутить, хотя уж кто-кто, а ее муж был никак не способен оценить эту шутку. Пэт же почувствовала, что у нее раскаляется загривок.
Она не могла понять одного: почему Ричард, если только он не набирается храбрости, чтобы прикончить жену на месте, хотя бы не выйдет из комнаты. Однако, звучно переглотнув, – Пэт подумала, что такое вряд ли возможно без долгой практики, – он проговорил все так же ровно:
– Анна Данилова – не дикарка, а русская интеллигентка. Как и почти все русские, она небогата, а если бы и была богата, то не смогла бы привезти с собой много денег и поэтому не может тратиться на одежду. Она невероятно независима и не станет принимать подачки. Было бы жестоко совать ей под нос то, что она не может себе позволить. Это было бы просто…
Ричард осекся, все-таки не выговорив, как именно называется такое поведение.
Воспитанно выждав, пока он не выскажет все до последнего слова, Корделия проговорила:
– Как, однако, много ты успел узнать об этой девушке, путик, хотя вы знакомы-то – сколько там? Пару дней? Впрочем, ты же непревзойденный специалист по русским, как глупо с моей стороны об этом забывать.
– Мне вообще приходилось иногда общаться с существами, достойными называться людьми.
– Да что ты говоришь? Гаг дибе буовезло, однако. Мне такие почти никогда не попадаются. Но, не хочу тебя обидеть, путик, ты не так уж хорошо разбираешься в существах, называемых женщинами. Если бы разбирался, ты бы знал, что любой женщине, русской, сиамке, эскимоске, за глаза хватит для счастья уже и того, чтобы просто прийти в такое место и посмотреть на все эти вещи, без всякой мысли о том, чтобы их купить.
– Может, так и есть, – ответил Ричард. – Об этом я ничего не знаю. Но мне не нравится эта затея. Анна совсем не такой человек.
– Ну вот, опять все сначала. Не такой человек, чтобы любоваться на всякие изящные финтифлюшки, продукты прогнившего капитализма. Боишься, что это ранит или оскорбит ее бедную коммунистическую душу?
– Люди вроде Анны не мыслят больше такими категориями, если вообще когда-либо мыслили.
– Послушай, Ричард, – заговорила Корделия, и голос ее напоминал голос нормального человека больше, чем когда бы то ни было, – я не могу понять, почему тебя так раздражает мысль о том, что молодую русскую женщину отведет в большой лондонский универмаг другая женщина, которая там уже бывала, которая, возможно, не говорит на ее языке, но хочет доставить ей радость, и прочее, и прочее. Она ведь не слепая, правда? Зачем поднимать такой шум?
