к послеобеденному сбору. За нашей фермой сухая земля рябила пятнами бледно-зеленой полыни, красных дубов и взъерошенных сосен. Группки желтых тополей колыхались там и тут, как маленькие праздники посреди унылой общей картины склона. Несколько орегонских сосен, расправив широкие темные юбки, возвышались надо всем прочим. Солнце палило что было сил, будто ему не сказали, что лето закончилось. И вот пока я стояла в тени сада, где сердце билось особенно ровно, а чувства как нигде обострялись, интуиция подсказала мне, к счастью или на беду, что Уил никуда не уехал. Не знаю, как я это поняла, но я чувствовала, как он наблюдает за мной, пока я тянулась за каждым мягким спелым персиком, нюхала его и откручивала от ветки. Позже он мне расскажет, как послеполуденное солнце отражалось в золотой листве и присыпало мне кожу желтыми блестками; он смотрел, как я вгрызаюсь в спелый персик, как сок стекает по руке и капает с голого локтя; и губы у меня блестели, как будто просили, чтобы он их поцеловал. Он расскажет, что в этот‐то самый миг он и осознал, что влюбляется в меня, все сильнее с каждым моим жадным укусом и с каждым взглядом, который я, сама того не зная, бросала на него сквозь косматые деревья.
Надежды на то, что тяжелый труд как‐нибудь вытеснит из моей головы Уила, оказались пустыми. Наоборот, весь этот долгий тихий день в саду он один занимал мои мысли. А пока я думала, день незаметно склонился к вечеру. Я наполнила последнюю корзину и двинулась на кухню готовить ужин, как вдруг услышала слева от себя шорох. От неожиданности я подскочила, корзина накренилась, и несколько персиков покатились по траве. Шорох был все ближе, и я узнала в нем тот звук, с каким раздвигают ветки, когда идут через сад, причем не по поросшему травой проходу между рядами посадок, а напрямик через деревья. Разум подсказывал мне, что это приближается олень, но сердце молилось, чтобы это оказался Уил. Я представляла себе, как он возникает из листвы, сначала одно широкое плечо, потом второе, и вот он наконец стоит передо мной, молчит, лицо освещает заговорщицкая улыбка, одна рука вытянута вперед с раскрытой ладонью, будто он просит, чтобы в нее положили персик, но я‐то уж пойму, что на самом деле он просит моей руки.
Вдруг я увидела, что сквозь соседний ряд деревьев, в каких‐то двадцати футах от меня, пробирается Форрест Дэвис. Он шел решительно, даже с какой‐то злобой, словно стремился к определенной цели, хотя, будь это так, он бы воспользовался одной из множества тропинок, ведущих к фермерской дороге, а не лез бы напрямик. Тут он остановился и вгляделся в ряд деревьев, но не в мою сторону, а в противоположную. Дэвис был в рабочих перчатках, но без корзины. Обычно папа не разрешал собирать персики в перчатках, полагая, что прикосновение так же жизненно важно для сбора урожая, как оценка персика на вид и на запах. Я подумала, интересно, неужели папа не позаботился ему объяснить, а может, новый помощник просто не любит следовать правилам. Большая соломенная шляпа Дэвиса была привязана к шее веревкой и лежала плашмя у него на спине. Движения его были быстрые и нервные. Когда он рванул в мою сторону, чтобы осмотреть этот ряд деревьев, его лоб без шляпы оказался просто огромным – широким и выпяченным вперед, что только подчеркивало сходство с лошадью, которую создавали его веснушчатые высокие скулы и длинный выпирающий подбородок. Я стояла не дыша и по глупости надеялась, что он меня не заметит. Конечно же, он меня увидел и, увидев, вздрогнул от неожиданности. Наши взгляды встретились на сотую долю секунды. Он тут же перевел глаза куда‐то за меня, будто я всего лишь какой‐нибудь кролик. Вытянул длинную шею сначала вправо, потом влево, присматриваясь, и наконец резко развернулся, просунул длинные тонкие руки и ноги в ветвистое пространство между двух деревьев и исчез. Он двигался дальше – пауза, шелест, пауза, шелест – пока не удалился настолько, что я перестала его слышать.
Дэвис искал Уила. Я была в этом уверена. Я поежилась – не столько от прохладного вечернего ветерка, сколько от короткого, но пристального взгляда, которого меня удостоил незнакомец.
Оказалось, что на Уила охотится не один лишь Дэвис. В холодный предрассветный час на следующий день я помогала папе и Сету развозить персики по домам покупателей и обнаружила у лавки Чапмена два объявления. В них не было ни имени, ни уточнения, в чем состоит совершенное преступление, но два одинаковых написанных от руки плаката, прилепленных по обе стороны от входа, определенно были вывешены с целью поимки Уила: “Разыскивается преступник, смуглая кожа, черные волосы, опасен. Вознаграждение 20 долларов. Обращаться к Мартинделлу”.
Из всех жителей Айолы Эзра Мартинделл был единственным, кто имел хоть какое‐то отношение к охране правопорядка. Его дед построил один из первых настоящих домов на Мейн-стрит почти семьдесят лет назад, и с тех пор все семейство Мартинделлов считало своим долгом усаживаться на широком крыльце и следить за тем, что творится в городе. Поскольку никаких других умений у отца Эзры, Альберта, не было, окружной шериф Ганнисона назначил его своим представителем в Айоле. Когда Альберт умер, Эзра унаследовал его значок и начальственную манеру держаться. Как только в 1942 году у нас в городе появилась телефонная служба, главной обязанностью Эзры стало звонить шерифу Лайлу в Ганнисон, если вдруг возникнет какой повод для беспокойства, и поддерживать порядок, пока через полчаса не прибудут на автомобиле настоящие сотрудники полиции. Меня ужасно разозлило, что люди вроде Эзры Мартинделла могут назначить награду за поимку Уила, опираясь лишь на ложь и домыслы, ну и, может, несколько пропавших предметов одежды, которые наверняка просто сдуло с веревки ветром.
Еще больше меня встревожило то, как задорно присвистнул Сет при виде этих объявлений, – как будто перед ним поставили задачку, которую он с радостью попытается решить. А еще хуже был многозначительный взгляд, который он на меня бросил, ткнув грязным пальцем в то место на плакате, где значилось слово “Вознаграждение”.
– Опаньки! – с довольной улыбкой воскликнул он. – Железно разживусь двадцаткой.
Глава седьмая
Утром папа ни словом не обмолвился о моей хромоте, но, когда, доставив персики в лавку Чэпмена, мы вернулись к грузовику и я забралась на заднее сиденье, где тихо злилась брату в затылок, папа сказал, что я до обеда работаю в нашем придорожном ларьке.
– Если этот