такого, о чем они и понятия не имеют.
Я знала, что Уил ночевал в заброшенной охотничьей хижине, которую обнаружил высоко в горах Биг-Блю, что он тайком пробирался в город, чтобы выполнять поручения Руби-Элис в обмен на еду и одеяла, и что он высматривал меня и даже шпионил за мной, когда я работала в саду, – и не сомневался, что мы снова встретимся. В том, что обвинения против него были ложными, я убедилась в ту же секунду, как его увидела: комбинезон и футболка на нем были те же, что в день нашей первой встречи, только на этот раз чистые. Не хватало только красной бейсболки. Я узнала даже тепло его ладони на щеке, ощущение его гладкой кожи и, на короткое мгновенье, солено-сладкий вкус его мягких губ, который разбудил во мне еще большую жажду. Я знала ясно как день, что он будет ждать меня у кривого тополя в конце дороги, как только я разгоню мужчин с обеда. От этой тайны у меня внутри было щекотно, будто я проглотила кружащееся перышко. Я позабирала у мужчин тарелки прежде, чем они успели дожевать последний кусок, и, нагнувшись над раковиной, мыла их и тайком улыбалась своему счастью.
Когда папа поднялся и направился к выходу, я сказала ему, что вернусь к ларьку и помогу Коре закрыть.
– Хорошо, – ответил он, не взглянув на меня и даже примерно не осознавая значимости моих слов – первой неправды, которую я ему сказала за всю свою жизнь. Вот какую цену я готова была заплатить за возможность снова оказаться в объятьях Уилсона Муна.
Глава восьмая
Уилсон Мун стал моим любовником. Все началось с быстрого поцелуя в губы в то утро, когда я нашла его у Руби-Элис Экерс, и продолжилось долгими объятиями, когда мы встретились, как и планировали, позже в тот день у тополя, росшего почти параллельно поверхности земли в конце нашей дороги. Каждая новая ложь давалась мне все легче, и теперь, когда сбор персиков закончился, я ухитрялась ускользать с фермы, чтобы встретиться с Уилом, почти каждый день. Иногда мы встречались под тополем, иногда – у ручья Уиллоу-крик, или у зарослей камыша на берегу Ганнисона, или у одинокой голубой ели на холме, или дома у Руби-Элис посреди ее зверинца. Каждый раз Уил дожидался меня в открытую, будто на всем белом свете у него не было других забот, кроме как встретить меня и обхватить своими крепкими надежными руками. Я зарывалась лицом в его грудь и замирала, находя утешение в его мускусном запахе. Он слегка отстранялся – ровно настолько, чтобы взглянуть на меня в изумлении, словно я привидение или фантазия, которая вдруг оказалась живой, из плоти и крови.
Иногда, завидев, что я приближаюсь, он срывался с места и бежал, легкий и быстрый, в лес или высокую траву, и я бежала за ним. Мы вместе падали на землю и целовались, и смеялись просто так, ни над чем. Мы перекатывались на спину и смотрели, как меняют форму облака, или кружат ястребы, или, однажды, как лысый орел мчится по небу, сжимая в когтях форель. Уил указал на него и шепнул мне, что это знак. Я постеснялась спросить, чего именно это знак, но он прижал меня к себе и поцеловал в лоб, и мне показалось, будто нас только что благословили. Говорить ни он, ни я не любили, так что слов на наших послеобеденных свиданиях почти не звучало. Тишина нас вполне устраивала, она была будто вырубленное в камне специально для нашей молчаливой радости пространство. Однажды я сказала, что потеряла бóльшую часть своей семьи, на что он ответил, что и он тоже. Позже я ругала себя за то, что не расспросила его, но тогда легкий шелест ветерка в сухой траве и его плечо, прижавшееся ко мне, казались мне наилучшим ответом. Он ел мои персики, самозабвенно хлюпая сочной мякотью и постанывая от наслаждения, а потом так крепко сжимал мою ладонь, что следы персикового сока чуть ли не намертво склеивали наши руки. Он существовал вне условностей и категорий, а иногда противоречил даже элементарной логике – например, он сумел так потереть мою больную лодыжку, что отек бесследно прошел, а вместе с ним отступила и боль.
Оглядываясь назад, я изумляюсь тому, как с каждой новой тайной встречей и каждой новой лаской наша невинность медленно, но верно испарялась: пока, спустя всего две недели после того, как Уил впервые открыл передо мной бледно-розовую дверь и ввел меня в дом, страсть не завела нас далеко за пределы здравого смысла и в его постель – в двух часах пути вверх по склонам Биг-Блю, где стояла уединенная горная хижина.
После завтрака в то утро я смотрела, как папа и Сет надевают тяжелые холщовые куртки и потертые ковбойские шляпы, загружают в кузов седла, длинные, свернутые восьмерками веревки и два тряпичных рюкзака, которые я набила флягами, вяленым мясом, консервированными бобами и банками яиц вкрутую. Они уезжали на два дня – собирать коров Оукли на горных выгонах высоко на северных склонах и гнать их в долину на зимние пастбища.
Когда старый грузовичок покатил, отплевываясь, по дороге, у меня в животе стало жарко от предвкушения. Я вымыла посуду, оставшуюся после завтрака, и покормила животных, но все мои мысли были только об Уиле. Прежде я еще никогда не мылась в среду, но на этот раз наполнила ванну и с наслаждением неспешно выкупалась, намыливая всю кожу и представляя себе, что это Уил касается меня, отчего у меня внутри шевелилось, раскрывалось и теплело, пока я наконец не выбралась из воды, дрожа и пылая. Я высушила волосы на осеннем солнце, накормила дядю Ога обедом и замечательно придуманной ложью о том, что мне придется переночевать у Коры Митчелл, которая сильно расхворалась. Единственное, что его волновало, это достаточное количество сэндвичей с ветчиной и сладкого чая в холодильнике, так что я поспешно приготовила побольше и того, и другого и лишь после этого выскользнула через заднюю дверь. К тому моменту, когда я добежала до Уила, дожидающегося в дальнем конце притихшего фруктового сада, я готова была забраться в него и раствориться без остатка. Я пошла за ним вдоль берегов Уиллоу-крик, по длинной крутой тропе над Айолой и далеко за ее пределы. Вскоре пейзаж изменился: полынь, камни и сосны превратились в зеленые луга, там и тут утыканные желтыми осинами, тропинка потекла
