Он поднял голову:
— Де Кондом… Согласитесь, это забавно…
И Камилла спешила запечатлеть эту улыбку, это веселое изумление человека, который перелистывал страницы истории Франции, как другие порножурнал.
В следующий раз его волновала другая тема:
— …Тюрьмы были переполнены, и Карье, наделенный неограниченной властью, окруживший себя достойными соратниками, открыл новые казематы и реквизировал суда в порту. Очень скоро тиф начал косить несчастных заключенных, которых содержали в ужасающих условиях, и они мерли как мухи. Гильотина не справлялась с работой, и проконсул приказал расстрелять тысячи пленников, дав в помощь расстрельной команде «похоронную бригаду». Но арестованные продолжали прибывать в город, и тогда Карье додумался людей топить.
А вот что писал бригадный генерал Вестерман: «Вандеи больше нет, граждане республиканцы. Она мертва, пала под нашей вольной саблей, вместе со всеми женщинами и детьми. Я похоронил ее в болотах и лесах Савене. Следуя вашему приказу, я давил детей копытами лошадей и рубил женщин на куски, чтобы они не зачали новых разбойников. Я не обременю вас ни одним пленником».
И она рисовала тень, пробежавшую по искаженному судорогой страдания лицу.
— Вы рисуете или слушаете меня?
— Слушаю и рисую…
— Этот самый Вестерман… Этот монстр, служивший своей новой партии со всем пылом души, несколько месяцев спустя был арестован в компании с Дантоном, а потом им обоим отрубили головы…
— За что?
— Его обвинили в трусости… Он был умеренным…
Иногда он просил разрешения сесть в глубокое кресло в изножье ее кровати, и они читали — каждый свое, в полном молчании.
— Филибер…
— Ммм…
— Почтовые открытки…
— Да?
— Долго это будет продолжаться?
— Я… не понимаю, что вы…
— Почему вы не сделаете это своей профессией? Почему не попытаетесь стать исследователем или преподавателем? Вы имели бы полное право читать все эти книги в рабочее время, и вам бы даже стали платить деньги!
Он опустил книгу на обтянутые потертым вельветом костлявые колени, снял очки и потер глаза.
— Я пытался… Я лиценциат по истории и трижды пытался поступить в Национальную школу хартий,[18] но всякий раз проваливался…
— Что, знаний не хватало?
— Да нет, конечно, хватало… — покраснел он. — Ну… во всяком случае… смею надеяться, что это так… но я… Я никогда не мог сдать ни одного экзамена… Я слишком нервничаю… Теряю сон, зрение, волосы, даже зубы! И все остальные способности. Читаю вопросы, знаю ответы, но не могу написать ни единой строчки. Сижу, застыв от ужаса, перед чистым листом бумаги…
— Но вы сдали на бакалавра? Вы ведь лиценциат?
— Да, но чего мне это стоило! Я ничего не сдавал с первого захода, хотя экзамены были несложные… Лиценциатом я стал не заходя в Сорбонну — ходил только на лекции выдающихся преподавателей, которыми восхищался, хотя эти самые лекции не имели никакого отношения к моей программе…
— Сколько вам лет?
— Тридцать шесть.
— Но вы ведь могли стать преподавателем…
— Представляете себе меня в классе с тридцатью ребятишками?
— Да.
— Нет. Я покрываюсь холодным потом при одной только мысли о том, чтобы обратиться с речью к аудитории, пусть даже самой немногочисленной. Я… У меня… Думаю, у меня проблемы с общением…
— А как же школа? Когда вы были маленьким?
— Я пошел сразу в шестой класс. К тому же в пансион… Ужасный был год. Худший в моей жизни… Как будто меня швырнули в огромную ванну, а плавать я не умел…
— Ну и?..
— И ничего. Я по-прежнему не умею плавать.
— В прямом или переносном смысле этого слова?
— В обоих, мой генерал.
— Вас никогда не учили плавать?
— Нет. А для чего?
— Ну… Чтобы плавать…
— Знаете, с точки зрения общей культуры, мы скорее произошли от поколения пехотинцев и артиллеристов…
— Что вы там плетете? Я вовсе не предлагаю вам ввязываться в битву на океанской глади! Я говорю о том, чтобы отправиться на морское побережье! А почему вас не отдали в школу раньше?
— Нас учила моя мать…
— Как мать Людовика Святого?
— Точно.
— Как ее звали?
— Бланш Кастильская…
— Ну да, конечно. Но почему вас учили дома? Вы что, слишком далеко жили?
— В соседней деревне была муниципальная школа, но я ходил туда всего несколько дней…
— Почему?
— Именно потому, что она была муниципальной…
— А, всё то же деление на Синих и Белых,[19] да?
— Да…
— Эй, но это же было двести лет назад! С тех пор многое изменилось!
— Многое, бесспорно, изменилось. Но вот к лучшему ли? Я… Я не уверен…
— …
— Я вас шокирую?
— Нет-нет, я уважаю ваши… ваши…
— Мои ценности?
— Да, если хотите, если это слово вас устраивает, но как же все-таки вы живете?
— Продаю почтовые открытки!
— Это безумие… Просто идиотство какое-то…
— Знаете, по сравнению с моими родителями, я очень… ээ… изменился — ваше определение! — то есть я… эволюционировал…
— Какие они, ваши родители?
— Ну…
— Похожи на набитые соломой чучела? На забальзамированные мумии? Плавают в чане с формалином вместе с лилиями?
— Отчасти вы правы… — развеселился он.
— Успокойте меня — они, во всяком случае, не передвигаются в портшезе?!
— Нет, но лишь потому, что носильщиков больше не найти!
— Чем они занимаются?
— В каком смысле?
— В смысле работы.
— Они землевладельцы.
— И это все?
— Знаете, у них много работы…
— Но… Вы очень богаты?
— Нет. Вовсе нет. Как раз напротив.
— Невероятная история…
— И как же вы выходили из положения в пансионе?
— С помощью Гафьо.
— Кто такой Гафьо?
— Не кто, а что — это очень тяжелый латинский словарь, который я клал в ранец и пользовался им, как пращой. Хватал ранец за лямку, раскручивал, придавал ему ускорение и… Фьююю! Сокрушал врага…
— Ну и?
— Что ну и?
— Как обстоят дела сегодня?
— А сегодня, моя дорогая, все очень просто: перед вами великолепный образчик homo degeneraris, то есть существо, совершенно непригодное к жизни в обществе, сдвинутое, нелепое и абсолютно анахроничное.
Он смеялся.
— И как же вы поступите?
— Не знаю.
— Пойдете к психиатру?
— Нет, но я встретил одну девушку — у себя на работе, такую чокнутую и смешную… Она мне ужасно докучает и все пристает, чтобы я пошел с ней в ее театральную студию. Она перебрала всех возможных и невозможных психоаналитиков и уверяет, что театр — самое действенное средство…
— Вот как…
— Так она говорит…
— Значит, вы никогда никуда не ходите? У вас нет друзей? Ни одной родной души? Никаких контактов… с двадцать первым веком?
— Нет. Пожалуй, нет… А вы?
5
Жизнь вернулась в привычную колею. Вечерами Камилла, борясь с холодом, садилась в метро и ехала в противоположную сторону по отношению к мощному потоку окончивших работу людей, наблюдая за измученными лицами пассажиров.
Мамаши, которым нужно было забрать своих отпрысков из школ и детских садов в седьмой зоне пригорода, засыпавшие с раскрытым ртом, прислонившись спиной к запотевшим стеклам, дамочки, увешанные дешевой бижутерией, с недовольным видом перелистывающие телепрограмму, слюнявя указательный палец с острым ноготком, мужчины в мягких мокасинах и пестрых носках, шумно вздыхая, рассеянно читающие свои бумаги, и молодые клерки с лоснящимися лицами, транжирящие деньги, болтая по купленным в кредит сотовым…
И все другие, которым оставалось лишь цепляться за поручни, чтобы не упасть… Те, кто не видел никого и ничего. Ни новогодней рекламы — золотые деньки, золото в подарок, дешевая семга и фуа гра по оптовой цене, ни газеты соседа, ни попрошайки с протянутой рукой, гнусавящего раз и навсегда затверженную просьбу о помощи, ни даже эту сидящую напротив них девушку, зарисовывающую в блокнот их потухшие глаза и складки их серых пальто.
Потом она перекидывалась парой-тройкой слов с охранником здания, переодевалась, держась за ручку тележки, натягивала бесформенные рабочие шаровары и бирюзовый нейлоновый халат с надписью «Профессионалы у вас на службе» и постепенно разогревалась, работая как проклятая, чтобы потом снова нырнуть в холод ночи, выкурить энную по счету сигарету и прыгнуть в последний поезд метро.
Увидев Камиллу, СуперЖози поглубже засунула кулаки в карманы и подарила ей почти нежный оскал улыбки.
— Ага… Вот и наш призрак… С меня десять евро…
— Что?
— Проспорила девушкам… Я думала, вы не вернетесь…
— Почему?
