На Украине официально можно выходить замуж в пятнадцать. И даже справки не надо о том, что ты беременна. Бедная Зося! Зачем мать заставила ее сделать аборт? Нянчила бы она своего младенца, варила бы борщи, ругала бы Пашку, приходящего пьяным после получки с завода… А теперь школу Зося будет прогуливать, Павла будут вызывать к мастеру, ебаться им будет негде…
Слышно, как Мамонтов опять играет на гитаре. Что-то грустное. Александр принес шампанское, свечу. Я подумала — неужели есть еще кто-то, кто прикасается друг к другу впервые в брачную ночь? Старомодность, глупость? Это то, о чем мне бабушка и мама твердят — «сохрани себя для единственного». Стыдно себе признаться, но в этом что-то есть.
Наши тени со стен заламываются на потолок. Огромные. Сигаретный дым безумным клубом. В темноте дым виднее. И лица острее. Какие же острые косточки скул у Александра!
— Не будь грустной, Наташа. Давай выпьем за нас!
Да-да, за нас… Ах, мы не ебемся. Мы будто в другой мир уносимся. И из оставленного нами доносится: «а я люблю, я люблю, я люблю, я люблю — не проходит любовь у меня…» И да, это в первый раз. Значит, и Александру хотелось что-то в первый раз со мной, не как всегда…
Как же бесшумно мы разделись! Будто боялись своими движениями пошевелить пламя свечи — оно такое ровное, почти не колышется. И мы — ровные, вытянутые на постели, влившись телами друг в друга. И так же, не нарушая внутреннего пульса в нас обоих, он опускается, скользит по мне. Ниже, ниже. Медленно. Будто по застывшему озеру, на одном коньке, на лезвии его, оттолкнувшись один раз, продолжая скольжение до бесконечности. До того, что страшно становится — неужели же тело мое так длинно?! Я чувствую его губы на курчавых волосиках, которые сейчас не курчавы из-за того, что были прижаты трусиками. Он трогает впадинки по краям треугольника волос. Мне стыдно, но я хочу, хочу, чтобы он целовал меня внутри. И он, раскрывая, целует. В первый раз.
— Я никому этого не делал…
Стыдно! Из-за того, что не верю. Но почему же тогда так неуверенно? И почему бы мне не поверить, что в первый раз? Потому что мне это не в первый? Но он ведь мой любимый. И с ним у меня это впервые.
Я не кончу. Я не могу превратиться сейчас в зверька, истекающего белями. Но то, что со мной происходит, — больше чем оргазм. Он держит мои ноги, разводя их, соединяя. Он касается вспотевшим лбом моего живота. Так же и я вот касаюсь, когда ласкаю его. У него лицо мокрое. Нет! Я не в восторге от того, что вот еще один лижет мою письку. Нет. Я с каждой секундой, с каждым движением его еще больше люблю. Все больше принадлежу ему.
Мы не встаем, когда утром приходит Ольга. У стены, как раз напротив постели, куча пуфиков. Ольга залезает на них и смотрит на нас, лежащих, сверху. Улыбается. Какие мы дуры с ней! Надо было хоть мне домой позвонить, у Ольги нет телефона. Теперь вот вторую ночь не дома, второй раз школу пропустила. Ольге легче — в петэу не так серьезно к прогулам относятся. Там многие девчонки чуть ли не замужем, во всяком случае, многим по восемнадцать. В восемнадцать, значит, можно ебаться, а в пятнадцать — нет?
Несмотря на то, что мы накрыты одеялом, видно, что у Сашки стоит хуй. И я автоматически беру его в руку. Ольга не удерживается, поглядывает на вздрагивающий холмик. От этих ее поглядываний мне хочется еще сильнее сжать хуй в руке. Чтобы холм вырос. И чтобы Ольга видела.
Александр должен уезжать. Меня оставлять. Это его Коля взбудоражил. Мамонтов уже пьет пиво. Я уже думаю: «Что мы скажем, что мы скажем?» Надо возвращаться в другой мир. Мир оправданий перед взрослыми. Но эти люди разве не взрослые? Мамонтов, с опухшей физией, Александр, приглушенно говорящий по телефону, Вера, пьющая пиво из бидона… Они разве не взрослые? В жмурки, правда, играли…
Состояние у меня, как у нашкодившей кошки. Была у меня кошка. На даче у Валентина. Я ее стерегла, чуть ли не привязывала — очень не хотела, чтобы она из дома убегала. Она убегала. Но потом — жрать-то хотелось — возвращалась, сучка! И шмыг между моих ног, юрк под кровать из-под моих рук, которые, она чувствовала, побить ее хотели. Но я ее прощала и жалела, и она, слыша мое доброе «кис-кис-кис», вылезала из-под кровати. А потом котят родила, блядь такая.
Мало того что все мои — и бабушка, и мать — дома, так еще и Ольгина мать заявилась! Мы-то хотели тихонечко отсидеться, а тут — комитет в полном составе. Отсутствует только мужской род. Ну, в моей семье он сам хромой, а у Ольги папаша оберегается от всего.
Всю дорогу в метро Ольга приставала: «Чего говорить-то будем?!» Мне так надоело отдуваться за нее. Что она, маленькая? Никто не заставлял ее оставаться на ночь. Ольгина мать, конечно, думает, что это я во всем виновата, что я сбиваю Олечку с пути. А Ольга, как слабоумная — бормочет себе под нос, ничего не понять. Моя мать меня злит. Они обе с бабкой в халатах, и у матери волосы мокрые. Что она распинается перед Ольгиной матерью, вовсе я не хочу с ней обсуждать свою жизнь.
— Что это за игры — жмурки, свадьбы? Я думала, он взрослый!
Какое ваше дело, Маргарита Александровна? Ольгина мать — тоже Маргарита. Но моя Маргарита ее поддерживает — «он ответственен!»
— Что же он не пришел? Муж с молодой женой! Переговорил бы с родителями.
Какие вы ужасные. «Переговорил бы!» Пока бы он говорил, вы бы милицию вызвали!
— Пусть он и содержит тебя, раз муж! Чего ты домой явилась? — У бабки свой подход.
— Я бы с удовольствием не приходила, бабуля. Если бы была возможность. Я тебя, конечно, объедаю, бедную.
— Во-во, была бы возможность. У самого жопу нечем прикрыть, а свадьбы играет!
Бабка курит беломорину, сбрасывая пепел то в ладонь, то на пол. Мы с Ольгой идем в ванную, запираемся. Тоже курим. Ольга старается быть серьезной, но хуево у нее это получается.
— Что ты, бля, хихикаешь, как полудурок? Забирай свою мамашу в пизду! Идите домой и обсуждайте!
Самое ужасное, что я чувствую себя виноватой. И мне стыдно. Они в чем-то правы. Что же он, действительно, не пришел со мной? Не надо было бы говорить, что он мой муж — чушь какая! — но я хотя бы не должна была стоять одна «на ковре», выкручиваться, защищать его, вечно обеливать!
Я им должна, раз живу с ними. И они меня, как я кошку, хотят приручить, привязать, лишить права выбора… Никогда не буду больше мучить животных.
Ольга делает последние мелкие затяжки. Дым режет ей глаза. Слезы выступают. Так бы и дала по ее круглой и трусливой роже! Засовываем сигареты под ванну.
— Оля, платье-то свое забери.
Я и забыла, что в Ольгином платье. Родители не сконфузятся. Ольгиной матери и в голову не придет, что сейчас об этом можно было бы не говорить.
— Оля брюки мне должна. Принесет — отдам платье.
Я злая. Происходит маленькая заминка. Бабка машет рукой — пепел с беломоринки летит на пианино. Мать возмущается: «Ма-ма!» Выходя, бабка хлопает дверью и шипит что-то вроде «на хер».
Давайте, давайте! Все уходите.
21
Мне обидно за свою мать. Как может она быть со всеми с ними заодно? Заодно с Ольгиной матерью, говорящей «ляжь» вместо «ляг», «бежи»; работающей в кредитном бюро Гостиного Двора. Мне ведь мать казалась всегда другой, не как они. Ну, бог с ним, она даже не врач — санэпидемиолог. Но она ведь стихи писала и пишет. Какая красивая она бывает!.. Она всех готова привлечь на помощь. Спасите! Дочь погибает! Не слушается, отказывается следовать правилам, установленным обществом, в котором живет. Идет против норм общепринятого поведения!
Мало того что ты должен жить в обществе, которое тебе и не по душе, так ты еще должен жить, как это ебаное общество тебе приказывает, и ты все равно будешь в вечном долгу перед ним! За то, что тебе не холодно, желудок не пуст, надеть есть что… Общество — мама, бабушка, брат, школа… С кого пример-то брать? В собственной семье все не так. Что ж ты, мама, не вышла замуж, когда мне годика два было? Не была бы я «продуктом безотцовщины». Валентин меня удочерил. Мерзость какая! Прокаженная я, что ли? Мне было восемь лет — сидела, ела «супчик». Вдруг бабушка, «утонченная натура»: «Ну, вот, внученька. Валентин расписался с мамой. Теперь ты удочеренная». Полная тарелка слез. Хуяк ложкой — и вон из комнаты! И заперла их, бабку с матерью, на ключ. И я знаю, что матери было стыдно. Удочерил… Она вот на плохое мое поведение не Валентину, а брату моему жаловалась. И он кричал мне пьяный: «Как ты себя ведешь?! Я в твоем возрасте тебя в коляске возил, вместо футбола, я твои обоссанные пеленки гладил, вместо вечеринок!» Хуяк! — мне по физиономии — шрамик на носу.
Ах, они все для меня! Самый лучший кусочек, витаминчики, дачу с ягодками. В музыкальную школу девочку. Платьице новое? — ну, бабуля всю ночь себе пальцы колоть будет, только чтоб у Наташеньки завтра платьице было. А Наташенька? — на добро хамством отвечает, непослушанием, обманом. Мерзкая девчонка! — в трудовую колонию ее! Можно подумать, что я испугалась. Они испугались. Никуда меня, конечно, не отправили.
