Я не торопил ее, дал время на раздумья. Тоска по иностранцу, человеку, который не принадлежит к ее клану, привела заблудшую вновь ко мне. Мы встретились тайком, в субботу после обеда. Она не отправилась в Cercle sportif[8] играть в теннис, а пришла в особняк Амсар и стала изливать мне душу. Я умираю от скуки, сказала она. Мой дядя — неуч, он туп как пень, у него плохо пахнет изо рта, он отравляет воздух в доме своим одеколоном. Но с этим можно было бы смириться, если бы в доме не было двоюродных братцев. Они не дают мне прохода, разглядывают с ног до головы, подкарауливают в прихожей. Провинциалы самого низкого пошиба, говорила она со стоном. За всю свою жизнь не прочитали и двух книжек, а Кигали для них — город с мировым именем, пуп земли, ты можешь себе это представить? У любимого же брата, единственного человека в семье, которого она уважала, времени для нее не находилось. Он был одним из лидеров политической партии, называвшей себя Республиканско-демократическим движением. В принципе он мог бы отправиться вечером с Агатой в какое-нибудь заведение, дать ей возможность немного развлечься, не вызывая никаких подозрений. Куда там! Он ходил на собрания, писал трактаты, агитировал, вел с отцом на веранде чуть ли не до полуночи бесконечные споры — о будущем страны, о новой конституции, о целях мятежников и прочих «скучных» вещах. Агату они не интересовали ни в малейшей степени.
Меня удивило, как мало она говорила о войне. Столкновения на границе, тревожная ситуация в городе были для нее чем-то таким, что мешало ей вести интересную, веселую жизнь. Казалось, судьба страны была ей безразлична или касалась ее лишь постольку, поскольку затрагивала ее собственную судьбу. Я этого не понимал, и в то же время ее политическая безалаберность меня забавляла. Я немало дал бы за то, чтобы столь же сильное волнение, как здесь, охватило и мою страну — даже если бы никто не знал, во что это выльется и будущее страны оставалось бы неясным. Я понимал Фелисьена, брата Агаты, я бы наверняка так же, как он, ринулся в политическую бучу, и в то же время был, конечно, рад, что Агата этого не делала, а предпочла прийти ко мне, чтобы выплакаться на моем плече. Раза три мы обменялись поцелуями, однако теперь ей был важнее надежный друг, человек, который слушал бы ее, братишка из иного мира. И я старался не быть назойливым. Старался дать ей почувствовать, что кто-то ее понимает. Я знал, что ей нравилось — непринужденные разговоры о том о сем, всякие пустяки.
В особняке Амсар поселился дух. О его появлении свидетельствовали острый запах перекиси водорода, выглаженные рубашки в шкафу, ящик, полный бутылок пива, аккуратная стопка журналов. По субботам я иногда просыпался от какого-то легкого шума и, встав с постели, видел скользнувшую мимо меня тень крепкой, жилистой фигурки. Казалось, дух знал незнакомые мне пути, по которым перемещался из одной комнаты в другую. Шагов было почти не слышно. Звук походил на незвонкое чмоканье: видимо, кто-то торопливо передвигался босиком по выложенному плиткой полу.
И вот однажды субботним утром, когда я, еще в трусах и небритый, уселся с чашкой кофе в кресло, чтобы посмотреть по видео «Копи царя Соломона» — фильм, одолженный мне на пару дней Мисландом, передо мной вдруг возник этот дух во плоти. Человеческое существо без возраста, о котором далеко не сразу можно было сказать, что оно женского пола. Не глядя на меня, фигурка пробормотала приветствие и убрала пустые бутылки и фисташковую скорлупу. Сначала я спросил женщину, как ее зовут. Эрнеста. Где вы живете? Внизу, на болотах. Одна? С мужем. Дети? Семеро. Кто за ними присматривает, когда вы на работе? Она отвела глаза. Снова принялась за уборку. Я рассказал о ней маленькому Полю. Она прислуживает в особняке Амсар, объяснил он. Уже давно. Не может ли она приходить в другой день недели: по субботам мне бы хотелось побыть одному. Поль покачал головой. Она обслуживает и другие дома, а мне просто не надо ее замечать. Можете делать что хотите. Будьте вежливы и категоричны. Не опускайтесь до панибратства. Показывайте, кто в доме хозяин.
Я пытался следовать советам Поля, но удавалось мне это плохо. Не было опыта выступать в такой роли. Позволял вовлекать себя в разговоры и мало-помалу узнал, что она с юга. Из высокорослых, правда, нетипичная: коренастая, темнокожая, такого росточка, что еле достает до педалей своего велосипеда — старого односкоростного «индуса», с мягким сиденьем на том месте, где обычно крепится багажник, и с табличкой над фарой: «Спеши предстать пред Господом!» В столице Эрнеста проживала нелегально. Она и ее муж, тогда молодожены, воспользовались волнениями, вспыхнувшими в стране вскоре после военного путча 1973 года, и приехали в Кигали без официального разрешения. Вот уже восемнадцать лет она жила в страхе: а вдруг однажды ее возьмут и вышлют домой. Муж Эрнесты был в семье младшим ребенком. У него было одиннадцать братьев и сестер. Когда умер его отец, молодой чете достался клочок земли величиной с матрац. Слишком маленький, чтобы жить с него урожаем. В Кигали муж долго перебивался случайными заработками, пока не нашел место билетера на автобусной линии Кигали — Гитарама. Шли годы. Старшие дети подросли, могли теперь выгребать из болот глину для кирпичных заводов, и тогда отец вспомнил, что он — глава семейства. Уволился и стал заниматься заработками жены и детей. А это означало, что львиную долю он забирал себе и раз в неделю наведывался к старой вдове: та варила просяное пиво в чулане их дома, где он и пил, пока не кончались деньги или пиво.
Больше он ничего не делал. Сидел перед домом. Целый день слушал радио. Не утруждал себя даже легкой работой на крохотном участке, где Эрнеста выращивала маниок, бананы и авокадо. И собирала слишком мало, чтобы прокормить девять ртов. Продукты приходилось подкупать. А это било по карману и ложилось постыдным пятном на всю семью. Куцего надела для пропитания не хватало. Походы на рынок были доказательством их бедности.
Я сочувствовал Эрнесте, а главное, у меня был большой сад. Я отвел ей узкую полоску земли — вдоль каменной ограды, на солнечной стороне. Поначалу ее это смутило, но уже в следующую субботу она вырвала павонии и разбила грядки. Я никому об этом не сказал, не спросил разрешения, не ожидал каких-либо возражений. Да и откуда им было взяться? Напротив, высокорослые стали пользоваться у дирекции большей симпатией. Постепенно мы начали понимать, что все время поддерживали расистов. И потому спешили теперь что-нибудь сделать для пострадавших от их преступлений, а пострадавшими были главным образом высокорослые. Мы ускорили разработку проекта по развитию гражданского общества — хотя за тридцать лет не потратили на это и дня — и отчаянно искали возможностей держать с обеими сторонами одинаковую дистанцию. Как от нас этого требовало начальство. Старались реализовать проекты, которые ни у кого не вызывали возражения из-за их очевидной необходимости. И поехали к детям в Гисагару.
Сорок шесть полуголых сирот жили под открытым небом, предоставленные самим себе: каждую неделю смерть уносила как минимум одного мальчишку или одну девчонку, у остальных мухи пили гной из лопнувших нарывов. Родители стали жертвами эпидемии, которая за несколько лет до того вспыхнула в Нью-Йорке среди гомосексуалистов. Никто не мог сказать, каким образом губительный вирус проник в отдаленные районы провинции Киву. Мы знали только, что в Кигали инфицированными были двадцать процентов жителей, в некоторых же сельских коммунах эпидемия успела выкосить целые поколения. Вирус передавался исключительно в результате прямого обмена телесными жидкостями, а это означало, что пораженные им наряду с официальной моралью, одобренной католической церковью, исповедовали еще одну — свою собственную. По мнению зарубежных специалистов, нравственный облик аборигенов от этого сильно страдал. Не потому, что они на деле следовали этой второй морали, а потому, что ни за что не хотели говорить об этом. Упорно молчали, отказывались пользоваться презервативами и вели себя чуть ли не жеманнее девушек из церковного хора, что удивляло не только меня. Я думал, африканцы ближе к естественному состоянию, однако не считал, что главным для них является правило каждый против каждого. Главным, в моем понимании, было каждый с каждой. И вот выяснилось, что, живя таким образом, они никогда в этом не признавались. Они не могли объяснить нам, как вирус переходит от одного к другому. Здоровые же решили, что нет лучше лекарства, чем молчать. Заболевших надо держать в изоляции до самой смерти, а сирот потом бросать на произвол судьбы.
Мы хотели построить в Гисагаре для осиротевших детей дом, школу и больницу. И для обсуждения этого вопроса встретились с бургомистром в единственном ресторанчике коммуны, где нам подали блюдо из курятины, прожевать которую стоило немалых усилий. Мы были там не в первый раз. У бургомистра проект восторга не вызвал. Прежде чем дать добро на постройку сиротского дома, он должен получить средства для прокладки дороги, а чтобы проложить дорогу, ему требуется телефонная линия. Прежде чем одарить сирот школой, надо одарить гисагарский холм дорогой. В конце концов, всем членам его коммуны должно быть хорошо, а не только сиротам. Иначе он не может гарантировать их безопасность, потому как при виде красивой новой школы селяне начнут сгорать от зависти. Перед глазами у них будут их собственные дети, которых они, за редким исключением, не могут отправить в школу, а рядом с ними они увидят сирот, жизнь которых должна, по сути, складываться хуже — если болезнь возьмет свое.
