Виктор наклонился к экрану. Он смотрел так напряженно, что заболели глаза. Пришлось залезть под очки большим и указательным пальцами и сжать переносицу, чтобы помочь себе сконцентрироваться.
Мимо Вероники шел высокий парень. Руки он держал в карманах, голову втянул в плечи, нос прятал в воротнике. Провод качнулся над ним, но ничего не случилось. Тогда Вероника вышла из укрытия и побежала вперед. Ветер снова рванул провода, искры полетели вниз, заскакали по Вероникиной тонкой шапке, по воротнику… Она шла под огненным дождем, закрываясь руками, и длилось это всего несколько секунд, но Виктор задержал дыхание. Все вокруг, казалось, тоже замерло, и потому один-единственный шаг экранной Вероники длился целую вечность.
Она прошла, и ничего не случилось.
Ждать финала было невыносимо.
Ветер усиливался.
Один из его порывов был так силен, что Вероника захлебнулась и застыла на месте, пытаясь вдохнуть, а ветер бил ей в нос, и — Виктор вспомнил это ощущение — ей должно было казаться, что лицо залепила мокрая тонкая марля.
Справа от Вероники вывернуло из земли афишную тумбу. Это была железная конструкция из двух составленных крестом щитов на подставке толщиной с мужскую руку. Ветер ударил, поднажал, надавил, наполнил собой железный угол, и подставка со стоном пошла из земли, раздвигая асфальт.
Вероника шарахнулась в сторону. Глаза у нее были испуганные, и руки больше не поправляли ни сумки, ни шапочки, а просто прижимались к груди, как будто она играла белочку на детском утреннике.
Виктору стало очень жалко ее: ветер трепал, рвал на мелкие куски бумажное полотно рекламного щита, и Веронику, казалось, трепал и рвал так же, вместо того чтобы покончить с ней сразу, одним щадящим движением.
Вероника шла дальше, и Виктор вдруг понял, где она идет. Это было совсем рядом: мимо книжного, рядом с площадью, потом вдоль парка, потом перейти дорогу…
Когда Вероника переходила проспект, было уже темно. Свет фонарей тонул в сумраке, словно и его сдувало ветром. Вероника в своем сером пальто казалась призраком, и Виктор подумал, что издалека ее можно принять за мираж, за поднявшееся над мостовой переплетение складок и трещин старого асфальта. Он был уверен, что ее, такую незаметную, собьют на проспекте, но и тут она избежала смерти, шарахнувшись в сторону от желтой напористой маршрутки.
Вероника шла дальше.
И вдруг камера показала ветку — толстую ветку ясеня.
А потом показала поворот, до которого Вероника еще не дошла, и поворот был в паре кварталов от Викторова дома, прямо напротив Сашиной школы. Ясень рос возле маленького магазинчика, расположенного на первом этаже жилого дома. Виктор знал его и даже один раз заходил туда купить пива. Вместо витрины там было зарешеченное окно, на котором были наставлены какие-то коробки, а на них — пачки с чаем и банки с растворимым кофе.
Темная ветка над ярко освещенным желтым окном раскачивалась и скрипела. Чуть поодаль стоял, будто ожидая кого-то, мужчина средних лет. Он морщился от ветра и то и дело прижимал к плечу то одно, то другое замерзшее ухо.
Вероника вывернула из-за угла.
— Вероника, — сказал вслух Виктор, и теперь имя понравилось ему. Оно оказалось трогательным и каким-то по-детски беззащитным. — Вероника, — повторил Виктор чуть громче и с напором, будто надеясь, что девушка услышит его и остановится.
Ветка скрипнула, мужчина поднял голову и посмотрел на нее. Это произошло как раз тогда, когда Вероника подошла совсем близко.
Последний миг ее жизни был показан со многих камер и со многими повторами.
Ударил ветер, ветка с хрустом отделилась от ствола.
Мужчина, словно почувствовав, что должно случиться, рванулся к Веронике. Он хотел схватить ее за руку. Виктор ясно видел это движение: схватить за руку и оттащить назад, — но жертва отпрянула, будто подумав, что мужчина нападает, и побежала от него прочь, прямо к дереву, прямо к ветке, которая уже мерцала ярко-желтым изломом и падала, падала, падала…
Самый толстый ее конец пришелся Веронике прямо по шее: по выступающему позвонку. Она тихо охнула и повалилась на землю, раскинув руки. Шапочка скользнула по макушке нежным, протяжным движением, будто прощаясь с головой и темными гладкими волосами. Длинный ремень сумки плеснул по воздуху черным ужиным хвостом, и рука не поймала и не поправила его.
Ошарашенный мужчина стоял над телом и шептал, жуя обветренные губы:
— Эх… Эх…
Его рука взлетала в воздух, и ладонь указывала на девушку широким жестом, словно он пытался объяснить ветру и дереву, что хотел спасти, и — вот.
— Наслаждайся жизнью, Вероника, — ведущая появилась на экране. Она развалилась на стуле и выглядела такой довольной, словно кто-то только что довел ее до оргазма.
Виктор почувствовал раздражающую дрожь ревности.
— Наслаждайся, — повторила она. — Забудь про комплексы, отбрось ненужные мысли. Найди себе красивого мужчину. Ведь тебе так недолго осталось…
4
Рите было страшно. За окном стояла темная ноябрьская ночь, там поднимался ветер, и где-то совсем недалеко постукивала по жестяному карнизу тонкая ветка березы.
К этому звуку примешивался другой, неясный, шум: в квартире кто-то ходил.
Рита выглянула в коридор: ни мужа, ни дочери. Двери в их комнаты были плотно закрыты. Да к тому же человеческие шаги были бы определенными, четкими, а тут ходил кто-то неявный: в шагах не было ясного ритма, и они не звучали весомо, как будто идущий весил совсем немного, как большая плюшевая игрушка.
Дверь кладовки была приоткрыта, там кто-то ворочался и вздыхал.
Рите стало нехорошо. Она вцепилась в дверь побелевшими от напряжения пальцами. Кладовка — это был ее бич. Рита не боялась шорохов в ванной и когда пальто падало с вешалки в прихожей. Она спокойно заглядывала под кровати в темное время суток. Но не в кладовку. Временами кладовка вела себя как обычная комната. Но иногда становилась приютом для кого-то большого, кто дышал и ворочался.
Рита с тоской вспомнила, что раньше всегда шла к мужу, заслышав странные звуки за дверью. Виктор посмеивался над ней, но обязательно шел выручать: открывал дверь, включал свет, отодвигал мешок и большую коробку, чтобы Рита убедилась, что там никого нет, а потом запирал дверь на шпингалет. Теперь шпингалет был сорван, а Виктор недоступен…
Рита вдруг осознала это: осознала, что не может открыть дверь в большую, общую когда-то комнату и попросить мужа о помощи. Или даже просто обратиться к нему по имени. Она почувствовала себя живущей в стеклянном кубе: вспомнила, как энтомологи, изучая муравьев, разрезают их дом стеклянной стенкой, чтобы видеть, как насекомые ползают внутри. Для насекомых вроде бы все остается как прежде, но с другой стороны, в доступные прежде комнаты теперь не попасть, и можно только смотреть сквозь прозрачную и непреодолимую преграду туда, где живет теперь что-то непонятное.
Рита постояла еще немного в дверном проеме, но поняла, что не может себя победить. Она закрыла дверь и села к ноутбуку, по-прежнему прислушиваясь к сиплому дыханию кладовочного жильца.
— Куда пропала? — спросил ее Вестник.
— У меня в кладовке кто-то живет, — Рита стукнула по клавише «Enter» и вдруг поняла, как это глупо, должно быть, звучит. — Ну, то есть, — поправилась она, — там шорохи какие-то, и я их боюсь. А дома больше никого нет.
— Вот был бы я рядом, я бы тебя спас.
— Жаль, что ты не рядом.
— Жаль…
Рита задумалась. Михаил видел ее силуэт в окне. Он наклонился к телескопу, чтобы разглядеть ее получше. Впрочем, это занятие уже наскучило ему. Казалось, их отношениям нужно что-то новое.
— А что ты сейчас делаешь?
— Я? — спросил Вестник, и Михаил задумался, что бы такое написать. — Я болтаю с тобой, из динамиков льется музыка, свет приглушенный, и я пью красное вино из высокого бокала на тонкой ножке… — Михаил отхлебнул виски из стакана с тяжелым дном и еще раз взглянул в телескоп, проверяя, нужный ли эффект произвели его слова.
Рита замерла у монитора, прижав к груди скрещенные руки.
— Не хватает только камина: с огнем и отблесками — но зачем камин в городской квартире? А большой дом мне одному не нужен. Вот если бы рядом была женщина, ради которой я мог начать строить большой дом…
Рита переваривала информацию. Она то заносила руку над клавиатурой, то отдергивала ее. Писала что-то, стирала… Михаил ухмыльнулся и свернул окно аськи, открытое поверх популярного порносайта.
Михаил лазал по нему уже часа полтора, но проститутки там были вареными и какими-то потрепанными, и он не чувствовал ни капли возбуждения, глядя на них. Заинтересовала его, пожалуй, только одна. Она танцевала стриптиз возле барного стула в заштатной телестудии. Камеры смотрели на нее, широко раскрыв черные бессмысленные глаза. Прожекторы удивленно тянули вверх тонкие шеи штативов. Позвякивал лед в стакане на шатком столике. Сверкали прикрепленные на заднике буквы, но Михаилу никак не удавалось прочитать название целиком, только «ЛУ… ВИД…».
