Швеленкопф был лидером правой партии «Демократическая уния». Вот уже несколько лет он вел настойчивую кампанию против национализированного сектора, имевшую определенный успех среди населения. Три четверти газет в стране отражали взгляды консервативной оппозиции, умело разоблачавшей коррупцию в государственной промышленности. Даже скандалы с контрабандой оружия, хотя и дискредитировавшие некоторых лидеров частных корпораций, поворачивались и против государственной бюрократии, а следовательно, и против стоявшей у власти социал-демократии.
— Удивительно, но почему-то наши государственные концерны, пользующиеся большой коммерческой самостоятельностью и автономией, работают часто хуже, чем обычные акционерные общества. Может быть, это оттого, что за ними стоит государство, которое поможет финансами и выручит в трудной ситуации. Сама возможность существования здесь бесприбыльных и даже убыточных предприятий заражает их вирусом бюрократизма…
— Будем справедливы, — вставил слово Бруно Комбский, министр торговли и промышленности, считавшийся в кабинете вторым лицом после Гунардсон, — коррупция пока что проявилась именно в частных концернах, вроде «Любберса» и «Бионикса». Моральные нормы наших государственных менеджеров все же несравненно выше, чем у какого-нибудь Абдуллы или Намсдорфа (последний возглавлял «Любберс» — крупнейший частный концерн по производству вооружений).
— Что частный капитал готов на все ради прибыли, не удивительно, — заметила Гунардсон, — и это не ставится ему в вину. Но если неуклюж какой-нибудь Гюнинген — глава ВВФ, то это объявляется типичным именно для государственного предприятия. А виноваты, естественно, социализм и социал-демократия, хотя ВВФ создавался еще королями.
— Может быть, — сказал Комбский, — нужно убрать идеологию из этой дискуссии. Гюнинген не меньший капиталист, чем Намсдорф.
— В глазах народа, — жестко отрезала Гунардсон, — любой промах Гюнингена — это клеймо на нашей партии и иксляндском социализме. Социализм претендует на человечность, идеальность, капитализм же откровенно индивидуалистичен, эгоцентричен. Ему легче прощают пороки, ибо он откровенно говорит, что это неизбежная плата за другие достоинства. Пусть плата высока, но если народ готов ее платить, то его не в чем упрекнуть.
В маленьком кабинете Бэрона наступило тяжелое молчание. Спор шел не просто об абстрактных понятиях. Все знали, что консервативная волна захлестнула весь западный мир, да и большую часть «третьего мира». Даже коммунисты там, где они правили, делали шаги в сторону рынка, банкротства, безработицы, открыто говорили о предпочтительности платной медицины, о вреде субсидируемого жилья. Под сомнение ставилось то, что наследникам Маркса и Бевериджа десятилетиями казалось бесспорным. Иксляндия была в числе тех редких загадочных стран, где социал-демократия еще держалась у власти. Ей удавалось отстаивать свои принципы, но делать это с каждым годом становилось труднее.
— Должен признаться, речь Боратсона мне показалась весьма сильной, — сказал министр труда Петерсон. Как и выступивший в дебатах Боратсон, он долгие годы работал в профсоюзе машиностроителей. И хотя Боратсон в партии считался крайне левым, чуть ли не коммунистом, их взгляды во многом совпадали. — В наше время профсоюзам все труднее находить защиту от транснациональных компаний. Недавние события в Нордкэтинге подтвердили это. Когда «Пэдингтон» закрыл там свой завод, наши британские коллеги даже не дали знать заранее, хотя были прекрасно осведомлены о планах правления. Они были готовы жертвовать чем угодно, но только не собой.
Бэрон поморщился, а потом вдруг побагровел. Он представлял правое крыло в партии и умел находить общий язык с «Демократической унией». Напряженные отношения его с Петерсоном были всем хорошо известны. Несколько лет назад он даже возглавлял кампанию за исключение из партии таких, как Боратсон и Петерсон. «Пусть идут к коммунистам, мы ничего не потеряем, — говорил он тогда, — зато в Вашингтоне нас поймут, и выигрыш будет чистый». Но Норден не допустил этого.
— Дорогой Карл, — сказал Бэрон с присущей ему ядовитой иронией, — ты тянешь нас назад к Адаму Смиту. Я тебе сочувствую, но не будь идеалистом. В наши дни технический прогресс может быть только глобальным. Разве нашим фирмам по плечу великие технические проекты современности? Даже Франция не может выстоять в одиночку. А мы-то без «Эврики» совсем пропадем…
— Скажи прямо, что ты за СОИ и НАТО, — отрезал Петерсон.
— Мой нейтрализм всем известен, — повышая голос, отпарировал Бэрон. — Слава богу, в парламенте нет никого, кто стоял бы за участие в блоках. Нет, в этом мы едины. Я не больше натовец, чем ты. Но я не хочу технически отсталой Иксляндии, даже если ради этого придется пожертвовать старыми профсоюзными догмами.
Гунардсон подняла руку как бы в знак примирения.
— У нас будет еще время вернуться к этим вопросам, — сказала она, давая понять, что пора расходиться. — Больных вопросов слишком много, и с ходу мы их не решим. Думаю, что перед съездом мы проведем откровенную дискуссию. Как нам сохранить большинство голосов, не потеряв рабочий класс? Вот главное. Давайте все об этом думать. А теперь перекусим и встретимся на заседании кабинета. Текущие дела еще острее, и они не ждут.
Патриция взяла свою сумочку и решительно пошла к выходу. Через две минуты ее бронированный лимузин с эскортом на большой скорости помчался к зданию совета министров. Движение транспорта было перекрыто. Прохожие, прислушиваясь к сиренам, останавливались и зачарованно смотрели на мчавшиеся мимо «мерседесы». Им нравилась Гунардсон. Даже ее подчеркнутая забота о личной безопасности не вызывала у них протеста. Убийства Пальме и Нордена научили их почитать броские проявления авторитарности, когда это не ставило под сомнение привычные для них демократические нормы и права. «Патриция себя в обиду не даст», — говорили они.
— Самый неотложный сегодня вопрос, — сказала она, открывая заседание кабинета, — расследование убийства Нордена. Дело приобретает крайне неприятный оборот для партии. Прошло уже много времени, а никаких следов нет. Даже правые требуют жестких мер, и они правы.
Все двенадцать кресел вокруг овального стола были заняты. Здесь собрались министры и старший помощник премьера, возглавлявший ее канцелярию. При Гунардсон роль Алекса Нильсена, казалось, еще больше возросла. Чтобы проникнуть к премьеру, даже министры, за редким исключением, должны были сначала позвонить Нильсену. При Нордене все было менее официально. Теперь же Нильсена побаивались и не очень любили.
— Будем откровенны, — продолжала Гунардсон, — контрразведка и прокуратура требуют более решительных действий против людей Ньюберга и других левых группировок. Кнут Штромсен уверяет, что против них нет никаких заслуживающих доверия данных. Версий много, и все они зашли в тупик. Это — скандал для партии и страны. Если так будет продолжаться, придется кем-то пожертвовать.
Все понимали, что жертвуют обычно тем, кому поручено расследование. Он, конечно, ни в чем не виноват, но наказывают прежде всего именно его. Такова политическая цена неуспеха, в данном случае равносильного провалу.
— Неужели нет хотя бы косвенных обнадеживающих следов, о которых можно было бы сказать в узком кругу? — спросил министр финансов Огюст Хендриксон.
— Мы ничего от вас не скрываем, — жестко сказала Гунардсон. — Членам кабинета мы сообщаем все. И полагаемся на их молчание.
Все знали, что это не совсем верно. Они не претендовали на полную информацию. Но никто и не хотел возражать, не было смысла ставить под сомнение слова Патриции Гунардсон. Она редко ошибалась, и ей можно было доверять.
— В создавшейся ситуации я полагаю преждевременным отказываться от услуг полиции, — продолжала она. — Мы ее поставили на это дело и несем за него ответственность. Но нельзя бездействовать, когда нас критикуют. Предлагаю официально создать межведомственную комиссию во главе с министром юстиции, в составе Хансена, генерального прокурора, Штромсена. Поручить ей в течение месяца представить развернутый доклад парламенту. В парламенте же создать комиссию из представителей всех партий для досконального изучения обстоятельств дела. Это даст нам некоторую передышку.
— Не деморализует ли это полицию, и без того запутавшуюся в лабиринте противоречивых данных? — Это спросил министр юстиции Германсон. Ему не хотелось возглавлять комиссию со столь неясными полномочиями. Не радовала и перспектива оказаться новым мальчиком для битья. Уж оппозиция постарается основательно поплясать на нем.
— А вы и не старайтесь мешать Штромсену. Ваша задача — подготовить доклад, а службы пусть работают, как работали.
