Беринг отступил на два шага от строя, обвел лица гардемаринов.
— Я — адмирал, ты — капитан, — обратился к Семену. — Отвечай, как кораблю оборотиться против ветра.
Учебник Конона Зотова, а по нему Беринг и чинил экзамен, Семен знал едва ли не наизусть. Он весело гаркнул:
— Готов удовольствовать ваше любопытство. Вот требуемые команды: штюрман, крепи паруса, тяни грот-галс, отдай потихоньку брасы передних парусов.
— А ежели оборотиться судну по ветру?
Это вопрос Харитону Лаптеву.
Харитон вытянулся:
— Матрозы, слушай команду! Отдать бизань-шкот. Поднять на гитовы. Натянуть галсы у обоих парусов…
— А дальше?
Харитон молчал. Беринг укорил:
— Капитан Харитон Лаптев, вы забыли отдать булины.
— Забыл, верно. Вот черт! И как из головы выскочило?
— Ничего, теперь запомнишь навсегда, — сказал Беринг.
После «экзамента» Беринг позвал профессора в каюту. Пили горячий шоколад. Разговор с гардемаринами еще не остыл в Беринге. Он усмехнулся: «Каково? Забыл отдать булины…»
Они были почти одного возраста. Оба призваны царем в Россию. Англичанин Фархварсон и датчанин Беринг за долгие годы пребывания в этой стране стали совершенно русскими людьми. Вторым отечеством стала для них Россия.
— Андрей Данилович, не бывает ли минут, когда тянет домой?
— Нет, Иван Иванович, тут и помирать буду.
— А меня поначалу звала Дания. — Беринг погрустнел. — Не столь давно получил весть из родного Хорсенса — умерли родители, оставили поместье. Деньги.
— И что же?
— А вот перед вами. Деньги городу пожертвовал, в котором родился. А поместье… Не знаю, дождется ли оно блудного сына. Сказать по совести, плавать и плавать хочу. Но Балтика тесна стала. Вы нынче говорили о морях северных, восточных. Затронули струну в моем сердце.
— Сколько вам теперь лет, Иван Иванович?
— Скоро сорок.
— Вы еще молоды. Много успеете.
— Хотел бы.
— Впрочем, Иван Иванович, и на Балтике дел много. Меня Балтика никогда не отпустит.
И он рассказал, как недавно в одной старинной книге обнаружил исток слова «Балтика». В переводе с языка вендов, древних жителей побережья, «Балтика» означает не что иное, как… пояс. Бельше. Белте. Балтика.
Беринг смотрел в иллюминатор. К острову Котлин спешил парусник. Белый комок в море — парусник напоминал издали чайку, опустившуюся на безбрежную гладь.
Север… Север… Камчатка… Мысли о них все больше в последнее время занимали Беринга, капитана русского флота, теперь уже далеко не мальчика из Хорсенса.
А Прончищев с Челюскиным стояли на палубе.
— Гляди, во-о-он парусник, — сказал Семен.
— Вижу.
Как знать, о чем думал сейчас гардемарин Прончищев, в недавнем прошлом мальчик из калужской деревни Богимово?
КУДА ЗОВЕТ НЕПТУН?
В дом взят учитель «живописного ремесла» итальянец Ферручио.
Он водит барышню в Летний сад писать «с натуральных видов».
Виды здесь и впрямь замечательные — гроты, фонтаны, аллеи. Мраморные скульптуры Венеры, Адониса, Наяды, Земфиры, Нарцисса, Авроры, героев древности располагали к тишине и созерцанию.
В задней части сада в поместительных вольерах обитали черные и белые аисты, журавли, фламинго, орлы.
По вечерам в деревянном амфитеатре усаживаются семь гобоев, фагот, флейта, контрабас.
— Каковы перлы! — восхищается Ферручио.
Все эти виды Таня заносила в свои альбомы. Ей удались статуи «Правосудие» и «Милосердие», недавно привезенные из Италии. «Правосудие преступника осуждает. Милосердие же милость дарует» — таков девиз этих скульптур.
— Таня! — увещает учитель. — Альбумы навсегда сохраните. Еще Аристомен Трирский уподоблял альбумы цветнику, в каковом в добром соседстве процветают высокие мысли достойных людей.
Жизнь в столице Тане Кондыревой нравится. Куплен ботик для прогулки по Неве. Собственный выезд. Ассамблеи.
— В вас дар отличного живописца, — говорит синьор Ферручио.
Все хорошо. Жаль, не часто приходит Василий Прончищев. Он мил Тане, мысли ее часто обращены к этому гардемарину, земляку. Он прост, с ним весело.
Отец тоже рад, что привез семью в Санкт-Петербург. Неведомая, соблазнительная столица. Все любопытно, ново. Скоро он будет служить в одной из правительственных коллегий.
Свои планы у Анастасии Ивановны. Где, как не в столице, выдать дочку замуж в наиболее выгодном свете? Сколько завидных женихов!
На танцевальных ассамблеях во дворце светлейшего князя Меншикова у Тани нет отбоя от кавалеров. Сам князь взял ее однажды в танец.
— На какой земле возрос сей цветок? — поинтересовался он однажды у Анастасии Ивановны.
— На калуцкой, Ваше сиятельство.
— Счастлив тот, — заметил светлейший, — кому посчастливится сорвать сей калуцкий орхидей.
Каждого приходящего в дом молодого человека Анастасия Ивановна оценивала той мерой, что подсказывалась необманным материнским чутьем. Она была точна, как геометр.
— Сей кавалер хоть и неуклюж и угловат, но при состоянии.
О другом молодом человеке так отзывалась:
— Линия его рода прямая, восходит от далекой старины. Собой пригож, но… — И Анастасия Ивановна выносила свой жестокий приговор: — Сын дворянский, голь-голянский.
К племени «голь-голянских» отнесла и Василия Прончищева. Какие души за его отцом? Да, Василий Парфентьевич сосед, дворянин, но что он даст за сыном?
В том же разряде был и Семен Челюскин, которого нередко брал в гости Василий. От башмаков гардемаринов несло ворванью. После их посещения Анастасия Ивановна всякий раз приказывала Лушке опрыскивать комнаты душистой водой.
Таня же радовалась приходу Прончищева. Семен Челюскин тоже забавлял ее.
Челюскин перелистывал Танины альбомы, беря каждый лист за уголок аккуратно и бережно, как крылья бабочки.
— Славные, Татьяна Федоровна, рисунки. У нас в академии тоже есть живописный класс.
— Кого же там учат?
— Геодезистов. Рисовать ландкарты.
Таня смеется:
— Девиц туда принимают?
Челюскин огорчен: девиц не принимают. А хорошо бы!
— Какая досада. Я бы такие карты рисовала… С Марсом, Нептуном.
— Еще градусы надо знать. Масштабы.
— Градусов не знаю, — признается Таня. — И масштабов тоже.
Она натянула на голову треуголку Челюскина, закрасовалась перед зеркалом.
— Семен Иванович, похожа на гардемарина?
Василий любуется Таней. Как в ней быстро меняются настроения! Сколько выдумки в игре. Вот и сейчас. Наискось перевязала лицо черной косынкой. Пират! Или, как лучше сказать, пиратка.
— Гардемарины, — говорит Таня, — я хочу, чтобы вы покатали меня на ботике.
Анастасия Ивановна вызывает Лушку-комарницу:
— Что там они делают?
У Лушки один ответ:
— Смеются… — Большего от нее не добьешься.
Когда в следующий раз барыне доложили, что явился Прончищев, лицо Анастасии Ивановны сделалось каменным, как у статуи «Правосудие преступника осуждает».
Но Таня являла собой милосердие.
Вместе с учителем Ферручио отправились в Летний сад. Порисовав немного, Таня сунула альбом и краски синьору и побежала к пристани.
Ферручио слова не успел молвить.
Челюскин ждал у пристани. Вдоль мостиков было множество самых разных галер, струг, ботиков.
— Мой ботик «Нептун», — сказала Таня.
За весла сел Прончищев.
— Куда плыть?
— В Финский залив.
— Так близко?
— А оттуда в Балтийское море.
— Всего-то!
Тут голос подал Челюскин.
— А оттуда, — сказал он сиплым голосом, — в оцеанус борелиус.
— Это где?
Знаток оцеанусов, Челюскин тут же поведал, где находится оцеанус борелиус.
— Нельзя туда, где тепло?
— Пожалуйста, в оцеанус эфиопикус.
— И такой есть?
— Непременно, — сказал Челюскин.
Он откинул со лба рыжие вихры.
— Ну что ж, Прончищев, давай в эфиопикус.
— Ты меня, Семка, сменишь? Далеко ведь.
— Греби!
Не невский, а океанский вольный ветер нес их навстречу берегам, где живут антиподы, к пустынным островам, навстречу судьбе.
И какая маменька помешает, когда сам Нептун в сиянии ослепительных брызг шествовал впереди ботика по реке, по заливу, по морю, по океану…
Глава шестая
ПИСЬМА
Милостивый государь мой батюшка Василий Парфентьевич!
Спешу сообщить о том, что ваш сын теперь гардемарин. Был у нас выпуск, на нем присутствовал государь Петр Первый.
Опишу сей знаменательный день в моей жизни.
