Все ваши деревенские гостинцы мне вручены.
Теперь моя комната заставлена варениями и солениями. Мой друг Челюскин великий охотник до богимовских настоек и малинового сиропу.
А друзья мои, братья Лаптевы, все яблоки поели. Еще шлите.
Признаться, я не узнал в Татьяне Кондыревой той девочки, что лазала ко мне на голубятню. Встречей с нею я был достаточно смущен.
Пишу поздним вечером. Завтра с утра идем в залив производить новые обсервации.
Прошу передать сердечный поклон Анне Егоровне.
Скажите Рашидке, что я помню его. Будьте к нему снисходительны.
Впрочем, прося вашей родительской милости к себе, остаюсь ваш сын Василий Прончищев.
С ранних лет наперсницей Тани Кондыревой стала Лушка, сирота, дочь рано умерших барских слуг. Назвали ее в честь святой Лукерьи.
Обе умели читать-писать, а пуще всего пристрастились к рисованию и вышивкам. Это была одна из причин, почему Федор Степанович решил жить в столице — учить дочь «живописному ремеслу», дать надлежащее направление ее дарованию.
Таня довольно точно схватывала наружность человека. По рисунку на цветном холсте вышивала цветными нитками портрет.
Среди ее многочисленных вышивок был и автопортрет. Круглолицая девушка. Тонкая талия. Распашное книзу платье «модест», весьма в то время модное. Прическа представляла собою пучок локонов, сколотых на затылке нитями жемчуга. Из-под платья выглядывали атласные туфли.
В жизни Таня была живой, хорошенькой девушкой, наблюдательной, при случае острой на язык. Ей только что исполнилось четырнадцать лет.
Прончищев стал бывать у Кондыревых. Федор Степанович расспрашивал об учении, о Васиных товарищах. Мать Тани, Анастасия Ивановна, встречала Василия сдержаннее. Во время разговора раскладывала пасьянс. Было неизвестно, на что она желала получить ответ. Чаще всего недовольно морщила губы.
Побаивался ее Прончищев, чувствуя, как в душе Анастасии Ивановны растет против него скрытое подозрение.
В первые дни при виде гардемарина Таня не скрывала своего стеснения. Но робость быстро исчезла. Рассмотрев Танины рисунки и восхитившись ими, Вася попросил девушку изобразить на холсте и его физиономию, с тем, чтобы отправить портрет «милостивому государю батюшке».
Таня усмехнулась:
— Извольте. — На листе бумаги острым пером изобразила мужика с глупейшим, перекошенным от ужаса лицом: мужик падал с полатей на люльку с ребенком.
Господи, какая память. Он почти и забыл, как показывал привезенный из Москвы лубок. И там была нарисована девочка — «нос морковкой», — которой Прончищев поддразнивал малолетнюю Таню.
Как же давно все это было.
— Я все помню, — сказала Таня. — И сизарей. И как свистеть училась. И еще ваш рассказ.
— Это какой же?
— «Привезли в Москву из чужих стран зверинец. Почтенная публика, а среди нее Василий Прончищев увидел диковинных зверей…»
Лушка, по прозвищу «комарница», затараторила:
— «Привезли мандрилью с синим лицом, папиона, имеющего собачье рыло».
Таня притопнула ногой:
— Погоди, без тебя знаю. Выскочил леопард из клетки: «Где живет одна девица, которая уверяет, что хряк не хрюкает, а хрякает?»
Прончищев поразился:
— Нешто это я писал?
— «Я хоть и знаю, где живет такая девица, — звонким голосом продолжала Таня, — но не сказал леопарду».
— Видите, Татьяна Федоровна, я вас спас тогда…
— Я это знаю.
— Вы же изобразили меня глупейшим смердом.
— Ладно. Нарисую боярином.
И изобразила на башке мужика соболью шапку.
Лушка-комарница взвизгнула от восторга. Вася от досады прикусил губы. Можно ли было еще лет шесть назад ожидать от щекастой малолетней девахи такого язвительного проворства?
Смутившись озорным выпадом барышни и не зная, как вести себя, он обратил свой выпад в сторону Лушки:
— А отчего, Лукерья, тебя назвали комарницей?
Это был весьма слабый укол в адрес хозяйки.
Танина наперсница простодушно ответствовала:
— Я родилась тринадцатого мая. Говорят, в этот день комары начинают досаждать.
Так что Васин укол оказался, можно сказать, комариным. Но он все же продолжал выпутываться из неловкого положения:
— Так у тебя жало?
И опять последовало простодушное:
— У меня только крылышки. — Скосила глаз на рисунок: — А болярин ой как похож!
Юный гардемарин потерял терпение и позволил прибегнуть, как человек военный, к лобовой атаке:
— Вот я тебя сейчас придавлю, как комара.
Таня немедленно встала на защиту наперсницы:
— Не посмеете. Я выпущу жало.
Лушка юркнула за дверь.
— Ой, мамочки, страхи какие! — И задвинула засов снаружи.
— Лушка, негодница, отопри дверь, — забавлялась Таня. — Не то Василий Васильевич меня придавит.
Неожиданно Прончищеву стало легко, весело. Он засмеялся, опустился на четвереньки, заурчал. Тонкие усики на верхней губе воинственно шевельнулись.
Таня и тут не спасовала перед опасностью. Несколькими штрихами нанесла на лист силуэт леопарда в гардемаринской треуголке. Хищно обнажив зубы, леопард смотрел Васиным лицом.
Нет, какова девица! Откуда что взялось?
Прончищев отряхнул колени. Вырвал листок. Какая точность руки, какой глаз!
— Подарите!
— Сделайте одолжение, — с достоинством сказала Таня. — Если вам так нравится этот леопард.
— Жаль, что я не умею живописать…
— А то бы и меня изобразили чудовищем, — продолжала Таня.
— Нет, я бы сизаря нарисовал.
— Который хохочет, как мужик?
И это тоже помнит!
Таня нарисовала голубя, парящего в небе.
— Подпишите.
Прончищев начертал под рисунком: «Чайка над шхерами Финского залива».
— Шхеры — это что?
Теперь Прончищев почувствовал себя в родной стихии.
— Берега скалистые. Между прочим, весьма пустынные.
Таня нахмурила брови.
— Мне решительно жалко чайку. Что же ей, бедной, делать в шхерах?
Дурень, на кого он вздумал обижаться? Сущий же ребенок. И так хотелось ее успокоить…
— Уверяю вас, чайке хорошо в шхерах. Это ее кров. Она не знает другого.
— Вы бывали в шхерах?
— И не раз.
— В Финском заливе страшно?
— Ничего особенного. Для вождения кораблей — опасно. Риф много, банок. Мы там сейчас лоции рисуем. Правда, ближе к берегу. Далеко не ходим. Опасно.
— Отчего?
— Со шведами воюем.
— И вас могут на войну взять? — Она спросила это не без тревоги.
— Как академию кончу.
— Но ведь могут убить.
Прончищев мужественно промолчал. Она об нем беспокоится — и это было так приятно!
— Нет, скажите, могут убить?
Так же мужественно и немногословно он сказал:
— Авось бог сбережет. Я один заговор знаю: смертную косу за море унесу, мое смертно горе утоплю я в Море.
— Лушка много знает заговоров, — сказала Таня. — Хлебом не корми, а дай на всякий случай заговор сказать.
— Значит, вам, Татьяна Федоровна, ничего не грозит.
Татьяна Федоровна… Как ему хотелось бы назвать ее просто Таней, Танюшей, Танечкой. И еще взять в ладони ее руку.
— А я гадать умею. Меня один царский карла учил.
И рассказал про гошпиталь, про Гаврилу Ивановича, про его забавные проделки. Уморительно изобразил в лицах незадачливых братьев Фому и Ерему.
Таня смеялась от души.
Господи, была какая-то косолапая, безбровая. Теперь стан тонок, в ногах легкость, серые глаза лучатся.
— Вы что так смотрите?
— Не могу поверить, что вы та самая девчушка.
Таня смутилась.
— У вас много друзей? — спросила она.
— Самый большой друг — Семка. Это он когда-то повел меня в театрум. Помните, в фарс играли?
— Помню.
— Еще люблю братьев Лаптевых, Харитона и Дмитрия. Жаль, скоро всех нас служба разведет.
— Почему?
— На разные корабли могут направить.
— И плавать будете далеко?
— Кто знает. Может, на Балтике, может, на Каспии.
— А вам где хочется?
— Мне? — Прончищев пожал плечами. — Я бы пошел в Ледовитое море.
— Почему?
— И сказать не могу — почему. Интересно. Гаврила Иванович рассказывал мне об бургомистре Амстердама. Тот тридцать лет пишет труд о северных берегах. А мало кто знает, какие они, где какие там якорные стоянки. Вообще мало что ведомо о тех путях.
— Но там же одни льды.
— Льды.
Таня отчего-то огорчилась.
— Не ходите туда. Замерзнете.
— Не замерзну. Три оленьи шкуры на себя надену.
— А вы злой.
— Напротив.
Когда Василий раскланялся, Таня и Лушка из окна глядели ему вслед.
— Какие они забавные, — сказала Лушка. — Стеснялись как. Особенно когда увидели себя мужиком на картинке.
