И вот в этот момент она может со мной все, что хочет делать, я только благодарить буду. И плевать, что мы, вообще-то в общественном месте, и что тут могут появиться зрители, хотя сейчас никого нет, но в любой момент… Плевать.
Она выдыхает, смотрит на свои пальчики, скользящие вверх и вниз по члену, потом опять на меня.
— Можно я… Можно я его… Поцелую?
Бл*****!!!
Да что же я в прошлой жизни такого хорошего сделал? За что мне эта девочка? Может, спас кого-то?
Или миллион старушек через дорогу умудрился перевести?
Она не дожидается моего разрешения, наклоняется ниже…
И аккуратно накрывает губками головку члена.
А я…
А я держусь! Держусь, сука! Потому что кончить от одного только касания ее нежных губ — это не позорно, но тупо! Я не подросток же! Я сумею немного продержаться!
Только возьми побольше… Поглубже… И можно немного зубками…
Татка делает все так, как я хочу. Я не трогаю ее, сижу, изо всех сил вцепившись ладонями в траву, смотрю, как ее голова поднимается и опускается, и это просто за гранью! Клянусь, я даже не думал о таком никогда! Хотя, нет. Думал. Думал, конечно. Но не сразу. Далеко не сразу!
Татка неожиданно выпускает мой член изо рта с тихим хлюпом, смотрит на меня вопросительно и возбужденно:
— Тебе нравится?
Да, бл*! Еще бы! Вот помру сейчас от разрыва сердца или яиц, узнаешь, как мне нравится, мучительница!
— Да… Продолжай, пожалуйста… — мне все же удается выдавить из себя связные слова, и Татка улыбаясь настолько невинно и радостно, что я в этот момент чуть не кончаю, ощущая себя долбанным извратом, опять обхватывает губками член, я дышу, дышу, дышу, кулаки сжимаю, смотрю на воду, по которой к этот момент плывет баржа. И нас, наверно, даже видно оттуда. Но мне похрен.
А потом Татка неожиданно берет глубже и одновременно всасывает щеки, создавая вакуум…
И я, сука, кончаю! Неожиданно! Не успев предупредить, внезапно и сильно!
С хрипом и матом.
И держу ее голову у паха, если вдруг увернуться решит. Это чисто машинально выходит, без осознания.
Потому что, когда приходит понимание, я тут же отпускаю ее, и Татка поднимается.
Смотрит на меня.
И губы вытирает. Невинно так… Кошка!
А у меня опять встает. Вернее, даже не опадает.
Она ведьма.
Она просто ведьма.
Она украла мою душу, мое сердце, мои мозги.
А я и рад этому.
Смотрю на нее и думаю: «Пропал ты, Серый. Кончился, как самостоятельная личность. Никуда теперь. Никак. Без нее.»
Ужасная мысль. Раньше бы она меня испугала до усрачки.
А сейчас смотрю на нее. И только кайф. Только сладкий-сладкий кайф, без которого уже жизни себе не представляешь.
Нет ее, жизни.
Без нее.
Наказание — не наказание.
Домой мы доезжаем только через два часа.
Усталые, довольные. Молчаливые.
Я — потому что сил реально нет говорить после произошедшего. Поначалу мы сидели, обнявшись и глядя на озеро. Теплая осенняя ночь, словно специально для нас созданная, только уют навевала. И луна.
Охренительная была луна.
Я перетащил Татку себе на колени, обнял, уткнулся носом в макушку… И одуревал от произошедшего. И от самого себя.
Боец, когда у тебя такое было? Чтоб вот так вот, миловаться с девушкой на природе, а потом просто сидеть и смотреть на озеро, залитое луной? Когда ты вообще это делал?
Никогда.
У тебя вообще все впервые, Боец.
Как и у нее.
Это такой живой кайф, который вообще не хочется терять. Хочется пропустить его через себя, позволить литься, длиться и оставаться внутри. Что-то воскрешая, что-то будя неожиданное. Теплое такое.
Романтик, епта. Прям романтик.
Я никогда этой хрени не понимал, всегда смеялся над парнями, которые своих девчонок таскали по всяким там романтическим местам. Для меня это прежде всего был показатель безденежья. Не хватает бабла на кафе, кино и подарок? Тогда приходится измачиваться. И заходить с козырей романтики.
Самое забавное, что многие бабы реально велись на такое. За что тут же получали от меня однозначное клеймо дур беспросветных. Потому что, ну что за херня?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Как можно так тупо хлопать ушами? И не видеть очевидного? Что тебя разводят, маскируясь красивыми словами?
А потом плачутся, какие мужики козлы.
У меня, когда работал еще и служил, был такой приятель. У него вообще никогда бабла не было! Даже на такси!
У меня взаймы просил на мороженое для своих баб.
Я тогда у него спрашивал, как он умудряется их в койку укладывать (а он в легкую умудрялся!). Так он только глаза большие делал. И рассказывал, что главное — разговаривать, комплименты там, слушать внимательно… Можно еще луну и звезды подарить, ага. И рассвет с закатом. Очень красиво, а, главное, бесплатно.
Я не верил. И не хотел даже пробовать такое.
Для меня всегда нормой было при ухаживании стандарт: ресторан, может, прогулка, койка. И никто не отказывался. Потому что главное — честность.
А в последние годы все еще проще стало.
Когда владеешь собственным, одним из самых крутых в городе клубов, вопрос с женщиной в постели решается в течение пары часов, как максимум.
Я жил себе, свободно и спокойно.
И думал, что счастлив.
А потом увидел длинноногую девочку, с огромными влюбленными глазами. Неожиданно так. Через пятнадцать лет ее нахождения под боком.
И понял, что все, что до было до этого, это так… Суррогат.
А реальность, кайф… Вот он. Когда она в моих руках.
Татка, ничего не зная о моих смятенных, панических мыслях, что вертелись в голове, смирно сидела на коленках, даже особенно не ерзая, смотрела на луну. От пушистой макушки пахло детским шампунем.
Моя лапа на ее ноге смотрелась дико неправильно. Словно я — зверь, захватчик, дракон, утащивший нежную принцессу в свое логово.
Это смущало и заводило.
Никогда не думал о себе в таком ключе. А тут…
Если раньше все, что я устраивал вокруг сестренки, было неосознанно, так, на уровне «потому что так правильно и вообще, я старший, я в ответе», то теперь это приобрело законченный, я бы сказал, маньяческий характер.
Я сидел, смотрел на луну, вдыхал чистый запах Таткиных волос, переводил взгляд на свою лапу на тонком девичьем бедре, и понимал, что все, пиздец.
Я же ее не выпущу никуда. И не позволю даже в сторону шагнуть без моего позволения. Потому что она — самое ценное, что у меня есть. Она — моя. И ее не то, чтоб никому нельзя трогать… На нее даже смотреть никому нельзя дольше одной минуты.
Хотя, нет. Тут я лгу. И минуту тоже нельзя.
Самое стремное, что эти мысли меня вообще никак не напрягали.
Воспринималось все, как норма.
Правильно и логично.
Я сидел, обнимал ее, гладил машинально, исследуя тонкое тело, а потом поймал себя не том, что залез под майку и глажу грудь, а Татка дрожит. Не от холода.
И это в тот момент тоже показалось правильным.
Я повернул ее за подбородок к себе, полюбовался на луну в ее распахнутых глазах, поцеловал, сначала мягко и нежно, по линии скул, ощущая, как Татка подается ко мне, дышит тяжелее, позволяя жестким лапам зверя грубее ласкать грудь, пропуская острые соски между пальцами. Для меня любое прикосновение к ней — тактильный кайф. До дрожи.
Сжимаю её за плечи, чуть-чуть отстраняю, так, чтоб добраться до края джинсов, расстегнуть. Не прекращаю целовать, это такое удовольствие, никогда не надоест!
Татка, несмотря на то, что плывет уже от моих незамысловатых ласк, все же пытается притормозить, кладет ладошку на мою лапу, препятствуя проникновению.
— Сереж… Мне больно там… — шепчет тихо и беспомощно, понимая, что остановить меня явно не сможет.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Но я и не собираюсь ее брать так, как хотел бы. Так, как давно, очень давно хочу. Успею. А пока что…
Она мне сделала нереально хорошо.
И я хочу, чтоб она тоже получила кайф. Не такой, как я, конечно, но хоть немного. Поэтому я бормочу, не прекращая ее целовать, чтоб отключить всякое сопротивление:
