И чтобы дойти до такого простого, мне надо было попасть в Чернобыль…
И изрядно по нему погулять.
Чтоб понять:
На самом деле -
ВСЕ ТВОЕ
ВСЕГДА С ТОБОЙ
Родина с маленькой буквы
Памяти Татьяны Афанасьевны Лоик
По улицам Чернобыля ночью мы на бронике возвращались из штаба к себе на стоянку, на околицу – на всю ночь: дежурный экипаж… После длинного рабочего дня я курил наверху на броне – ноги в люке…
Непривычен Чернобыль ночью… «Ненаселенный населенный пункт» – ни огонька в хате, ни света в пятиэтажке…
В струях рассекаемого ночного воздуха – красный конус тлеющей сигареты – искры срываются, ныряют за спину и улетают в черноту…
Тишина… В ушах только свист ветра да урчание мотора…
Этот городок так похож на мой родной 'город, где я родился, научился ходить, говорить, учиться, работать…
Где узнал вкус первой сигареты и податливую упругость девичьих губ… И азарт жизни, и страх смерти… Где когда-то мы пацанами жгли осенью огромные костры из листьев – набрасывали в них каштаны, они взрывались, а мы прыгали через дымовые завесы, из которых вдруг, как из преисподней, вырывался огонь… Где стоит дом, куда на крышу когда-то залетела стрела из моего лука, и мы полезли по пожарной лестнице за ней; крыша старого четырехэтажного дома была крутой и без ограждения, и мы это знали… Там, уже со стрелой, нам захотелось пописать, и мы, тинейджеры без тормозов, это сделали – стоя на краю, над всегда пустым вечером двором: в полете струйка была похожа на вертикально извивающуюся падающую бечевку – нам было страшно смешно… Кинотеатр, куда мы смывались с уроков или бежали сразу после уроков… Первый дом, который я строил… Теперь, приезжая, иногда специально прохожу мимо его главного угла – это угол целого квартала. Когда-то на дне огромного пустого «бассейна»-котлована, в его уголке, на расстеленный по бетону рубероид, на черный шершавый его кусок положили первый кирпич две маленькие фигурки – старый мастер и я, пацан-подмастерье; угол этот был не обычный, прямой, а развернутый, градусов сто, пришлось здорово повозиться… Прохожу как мимо старого знакомого. Прохожу мимо той стены, где сам впервые взял в руки мастерок и положил кирпич в то, что потом (десятки лет? века?) будет зданием… Город где живут мои одноклассники, учителя, друзья голопузого детства; мои родители, их сослуживцы, знакомые и друзья, моя родня… Вот почти в таком же домике, что промелькнул сейчас на черной улице черного Чернобыля, живет моя бабушка… Когда началась война, она вернулась из Мариуполя, города на Азовском море, пешком полтыщи километров, по оккупированной чужестранцами земле, толкая перед собой тачку с двумя дочками: старшей пять (она станет моей мамой), а меньшая грудная – в родной город… Не успела на последний отошедший корабль с эвакуированными, а его немецкие самолеты разбомбили прямо на виду у провожающих, одни щепки плавали на волнах… Возвращались уже в октябре, ночевали у людей в хатах и где придется – в скирдах, в пустых кошарах – прижавшись, согревая друг друга своим теплом… Утром ее волосы прихватывало к доскам льдом от замерзшего дыхания. Она еще не знала, что ее муж – любимый человек, отец их дочек, мобилизованный командир пехотного взвода – уже сгинул в адском котле Второй мировой, «без вести пропал под Смоленском»… Его товарищи-сталевары соорудили ей тачку, дали ей схему, как идти. И пачку листовок, она их оставляла по дороге… («А что в них было написано, бабушка?» – «Ну, в общем… Бейте фашистских оккупантов!»)
Добралась в родной город, пережила войну, вырастила дочерей, и потом меня-карапуза, и моих двоюродных сестер… В ее теплый дом всегда можно зайти, и на столе – всегда! сразу ж! – появится что-то вкусное – бесхитростное и неповторимое…
А вот если б то был дом моей бабушки? – с черными дырами мертвых глазниц… Если б это были мои родные улицы? мой город? без света в ночи… Если даже на миг представить, что не осталось в моем городе ни одной родной, знакомой души, то все равно мне надо: побродить иногда по его тихим окраинным улочкам – выпасть из завихрений бурно несущего потока жизни, подумать… Или наоборот, не думать ни о чем, просто побродить среди родных зданий, улиц, деревьев, набраться духу выгрести из тинистой заводи, куда прибила жизнь… Откуда вышел? Куда идешь?…
Вот лишить человека такой вроде б малости, и до конца своих дней он так и будет – лишенец. Инвалид, у которого ампутировано что-то такое же живое и важное, как рука или нога, хотя и не настолько видимое… Хребет, опора, стержень, который, невидимый, есть – пока стоят мои дома, улицы… и, оказывается, пока в их окнах горит свет…
…Воздух струями рвал с малинового острия сигареты искры, и они – далеко за спиной в темноте – гасли…
Броник – инопланетный метеорит в беспросветной вселенной Чернобыля – пролетал, оставляя за собой быстро тухнущие блестки огня…
Мы доехали до стоянки и, не снимая сапог, улеглись спать в бронике.
Чернобыльский сувенир: Гуляя по Чернобылю в последний раз
ОБЪЯВЛЕНИЕ
Чернобыльская швейная фабрика эвакуирована в г. Тетиев, 60 км от Белой Церкви.
Всем работникам фабрики явиться в г. Тетиев, швейная ф-ка.
Это большое рукописное объявление-плакат, до того как я его заметил, два месяца провисело на центральной улице Чернобыля, на дощатом заборе покинутой стройки.
Прикреплено оно было огромным количеством железных кнопок. Они были и по краям, и по всему листу, между буквами.
В свой последний заезд в Чернобыль, после разведки, отдав данные в штаб, я прошелся по этому городку, которого, знал, уже не увижу больше никогда, и снял это объявление себе на память. Я давно его присмотрел.
Кнопки от дождей поржавели, порыжели и бурым потекли вниз по бумаге.
Вид у него был как у живого существа, расстрелянного из пулемета.
Воробей
Память выкидывает коленца.
Вот я, например, не помню – были в Чернобыле воробьи или нет?
По-моему, нет. А может, я их просто не видел, как нечто привычное, естественное и потому незамечающееся? А они были, чирикали, купались в пыли… А может… Не знаю.
Короче, если кто-то даст точную информацию, были там воробьи или нет, буду благодарен. А то мучаюсь.
Воробьи…
Чернобыльские эскимосы
Трудно себе представить, насколько меняется мир, когда в нем добавляется еще один опасный параметр.
Сергей Мирный. Интервью в передаче «Поверх барьеров», радио «Свобода», 25.09.98
Самые немногословные, или
Как воздух
Вы знаете, какое слово (я не имею в виду слов, вообще к делу не относящихся, например, «человеческое достоинство», «горные лыжи» или «ананас»), – какое слово употреблялось в обыденной речи в чернобыле реже всего? Чтоб не сказать – не употреблялось вообще?…
Ни за что не догадаетесь.
Это слово -
РАДИАЦИЯ.
Что, если вдуматься, естественно.
Мы ж не говорим все время «воздух», «воздух», «воздух»? Нет, мы просто: «дышим», «свежо», «холодно» (окружающий воздух имеет низкую температуру), «ветер», «сквозит» (воздух движется), «воняет» (в воздухе есть неприятный запах) и т.д. А о воздухе ничего не говорим, это само собой подразумевается – среда…
Так и в чернобыле: «фонит», «хватаем», «светит», «Сколько?» – «Два». – «Многовато, давай побыстрее», «уровни упали (или поднялись)», «лагерный фон», «броня насосалась пыли», «машина грязная», «сколько за работу записали?»…
…веселенький такой мирок, где это отсутствующее слово – как воздух…
Вот тут меня под локоть толкают и подсказывают: Оказывается, у эскимосов, для которых снег и все, что с ним связано, – Это вопрос жизни и смерти, в языке нет слова «снег». Мягкий пушистый снег – это одно, наст – другое слово, старый подталый снег – третье… А общего слова «снег» у них нет. Оно им без надобности.
…такие вот веселенькие чернобыльские эскимосы…
Разговоры о будущем на стоянке радиационной разведки в городе Чернобыль летом 1986 года
– Нам теперь эта радиация по фиг будет! Дома все с ума сходят – «радиация!», «радиация!»… А нам – тут! – по барабану…
А другой, улыбнувшись смущенно, как бы сам себе удивляясь:
– А я тепер, мабуть, i борщ дома мiрятиму…
– I жiнцi пiд спiдницею… – тут же вставил кто-то.
- Ну що ж, це таке дiло… [36] – умудренно ответил первый.
Разговор быстро перешел на предметы приятные…
А я задумался:
А действительно, как мы будем реагировать на повышенные уровни радиации – потом?
