– Вы ели в школьные годы нездоровую пищу?
– Дома никогда, а с подружками – постоянно.
– А что вы ели дома?
В прошлый раз Нур рассказала мне, что она из Бостона, а теперь учится в Нью-Йорке в магистратуре.
– Ливанские блюда. Готовил все время мой папа.
– Он родом из Ливана?
– Из Бейрута. Уехал от гражданской войны.
– А мама?
Я понял, что уже некоторое время ввожу в электрические весы не тот код и наклеиваю неправильные этикетки. Пришлось переделывать.
– Она родилась в Бостоне. Мои предки с маминой стороны – российские евреи, но ее родителей я никогда не видела.
– Моя девушка – ливанка по матери, – почему-то сказал я – может быть, чтобы отдалиться мысленно от Алекс и всего, что связано с размножением. Мать Алины тоже из Бейрута, но можно ли назвать Алину моей девушкой? – А у вас много родственников в Ливане?
Она замялась:
– Это долгая история. Тут все довольно запутанно.
– У нас масса времени. Еще два с лишним часа тут торчать! – воскликнул я в шутливом отчаянии, но у Нур был огорченный или, по крайней мере, серьезный вид, и я быстро перешел на другое: – В моей семье никто не умел готовить, поэтому…
Но внезапно она начала говорить; мы не смотрели друг на друга, у обоих глаза были заняты работой. Она говорила тихо, так что остальным, обсуждавшим сейчас достоинства квакерской педагогики, слышно не было.
Мой папа умер три года назад от сердечного приступа, а его родня большей частью по-прежнему живет в Бейруте, рассказывала Нур, правда, не совсем этими словами. Я всегда считала себя связанной с ними, хотя почти не видела их, пока росла. У папы было сильное чувство принадлежности к своему народу, и я тоже ощущала себя ливанкой. Родители старались, чтобы я свободно владела двумя языками. Он был мусульманин очень светского толка с изрядным марксистским уклоном, его мать была христианка, но в Соединенных Штатах, в Бостоне, он, возможно, в знак протеста против расизма и невежества стал ходить в мечеть – хотя это была не столько даже мечеть, сколько культурный центр. Пока я росла, я очень часто там бывала, и у меня стало развиваться чувство своего отличия от большинства знакомых детей. В старших классах, а потом в колледже я активно занималась политической агитацией под ближневосточным углом зрения, в Бостонском университете специализировалась по Ближнему Востоку. Там я вступила в Арабскую студенческую ассоциацию, правда, иногда у меня возникали сложности, потому что мама из еврейской семьи, хоть и нисколько не религиозной; с мамой у меня тоже все было не очень просто, она видела, что меня интересуют в основном папины корни, что я гораздо больше отождествляю себя с ним, чем с ней. Как бы то ни было, примерно через полгода после папиной смерти мама начала встречаться – она именно это слово употребила: встречаться — со своим старым другом по имени Стивен, физиком из Массачусетского технологического института, я с детства его немножко знала, потому что мы с братом изредка играли с его детьми; с тех пор он развелся. Мама сообщила нам с братом про Стивена однажды вечером за ужином, сказала – она знает, что нам нелегко будет с этим примириться, но надеется на наше понимание. Мы сказали, что понимаем, хотя оба сидели обалдевшие, брат был разъярен тем, что все произошло так скоро, – правда, я думаю, он никому не показал свою ярость, кроме меня.
Я тогда не жила дома, сказала Нур, я заканчивала колледж и снимала с подругами квартиру, поэтому видела Стивена не очень часто, но брат говорил, что Стивен приходит постоянно, и нас обоих довольно сильно огорчала такая быстрота. Мы с братом подозревали – а как тут не подозревать? – что у их романа была своя история, что это началось, когда папа еще был жив. Я сказала брату, что их отношения, скорее всего, не очень серьезные, что для мамы это, скорее всего, только способ справиться с горем, но всякий раз, когда я говорила с мамой по телефону, Стивен был с ней рядом. Примерно через год после папиной смерти я собралась на три месяца в Египет, мне как американской выпускнице арабского происхождения предложил стипендию Американский университет в Каире, и я хотела заодно побывать и в Ливане. За несколько дней до вылета звонит мама и просит встретиться с ней в ресторане за ланчем. По ее тону я мигом заключила, что она собирается заявить о желании выйти замуж, я поняла это сразу, и мне было ясно: она потому назначила встречу в общественном месте, что надеется смягчить таким образом мою первую реакцию, а затем она попросит меня помочь поставить в известность моего брата, чтобы он не слишком взбесился. Злости, к своему удивлению, я не чувствовала – может быть, потому отчасти, что в последние годы брака родители были так явно отчуждены друг от друга, – но мне было печально и немного тошно; в общем, мы встретились в каком-то непомерно дорогом французском заведении в Бэк-Бэе[57].
На этом месте рассказа Нур зазвучала громкоговорящая связь: поинтересовались, есть ли у нас еще сушеные манго, и попросили, если они есть, принести сколько-нибудь в зал. Это была, без сомнения, моя обязанность, надо было идти, хоть мне и не терпелось слушать Нур дальше. Я сказал ей, что скоро вернусь, сделал из фартука подобие сумки кенгуру, наполнил эту сумку пакетиками и пошел наверх. Когда я с банданой на голове и в фартуке пастельных тонов вступил в полупубличное пространство торгового зала, мне, как всегда, стало слегка не по себе. Все отсеки были забиты покупателями: при пятнадцати тысячах активных членов площадь зала – всего шесть тысяч квадратных футов, не говоря уже об отвратительной, нарочито неэффективной системе касс; так что в нужный отдел мне пришлось проталкиваться. В подвале телефонный сигнал не ловился, и теперь мой мобильный в заднем кармане завибрировал. От Алекс пришла эсэмэска из одного слова: «Результат?»
Вернувшись в подвал, я увидел, что место рядом с Нур занял другой член кооператива: он, вероятно, доупаковал свое и теперь взялся за мою работу. Обычно я, сколь бы ни был пронизан критикой мой внутренний монолог, вел себя в кооперативе тихо и покладисто; однако теперь я сказал: простите, но я хотел бы вернуться на свое рабочее место, мы с Нур прервали разговор на полуслове. Без малейшего недовольства он пустил меня, и я снова начал завязывать, взвешивать, клеить. Но проблема была в том, что мои слова привлекли внимание работавших поблизости, и Нур явно не хотела продолжать, пока они прислушивались. Соседи понимали по нашему с ней молчанию, что мы знаем про их интерес, и это еще сильней его обостряло. Прошли томительные десять минут, в течение которых Нур не открывала рта, а я воображал себе возможные продолжения ее истории: Стивен оказался ярым исламофобом и/или сотрудником ФБР и попытался использовать ее, чтобы проникнуть в Арабскую студенческую ассоциацию Бостонского университета; или же ливанская ветвь семьи разгневалась на мать Нур из-за ее намерения повторно выйти замуж и прекратила с ними всякое общение.
Когда у наших товарищей по работе наконец завязались свои разговоры и они забыли про нас, Нур без просьбы с моей стороны продолжила рассказ. Итак, сказала она, вот мы сидим в этом французском ресторане. Как только официант принял заказ, я говорю маме: вы со Стивеном хотите пожениться, да? Она в ответ нервно засмеялась и говорит: мы со Стивеном и правда обсуждали такую возможность, когда-нибудь это, может быть, и произойдет, но я не поэтому тебя сюда позвала. Тут у меня мелькнула мысль: не хочет ли она сообщить, что у нее рак или еще какая-нибудь болезнь? Но мама мне говорит: Нур, мы с твоим отцом, когда ты была совсем маленькая, приняли некое решение, и я все эти годы сомневалась, думала: правильно мы поступили или нет, но твой отец держался уверенно и настаивал, чтобы я исполняла наш уговор; но после его смерти я еще и еще об этом думала и теперь чувствую, что мы с ним были не правы. И тут, сказала мне Нур, правда, не точно этими словами, мама мне призналась, что мой отец – не мой биологический отец. Я, призналась мама, забеременела от другого человека, но мы с твоим папой любили друг друга, и он хотел ребенка, поэтому мы поженились и решили растить тебя как свое общее дитя. Так мы и поступили, и ты сама знаешь, что твой отец очень тебя любил и всегда считал тебя своей дочкой. В его семье было столько пертурбаций, столько разлук, столько отъездов – я думаю, мы во многом из-за этого захотели, чтобы ты чувствовала себя полностью нашей, чтобы у тебя был полноценный дом. Когда ты училась в начальной школе, мы много спорили и даже ссорились, потому что я сожалела о нашем решении, но теперь он говорил, что в любом случае уже поздно и, даже если мы совершили ошибку, сказать тебе сейчас – значит сбить тебя с толку, создать ощущение, что тебя предали, и нанести тебе психологическую травму. Но последний год, сказала Нур ее мать, я постоянно об этом думала, я ведь тоже не вечна, и появилось чувство, что я должна тебе сказать, пусть даже и выведу тебя этим из равновесия. К тому же я ходила к психотерапевту, и он помог мне понять, что для наших с тобой отношений важно, чтобы ты знала правду. Я хочу, чтобы ты ясно понимала: твой отец любил тебя так сильно, как только может отец любить дочь, и решение, которое мы приняли, правильным оно было или неправильным, мы приняли исходя из своих представлений о том, что будет лучше для тебя. Концовку своего монолога, сказала мне Нур, мама явно выучила заранее.
