— Этому и я рада, — сквозь слезы вставила Кутлер.
— Во всяком случае, не так, как я, — пренебрежительно бросила в ее сторону грузинка.
— Это почему же? — обиженно воскликнула Кутлер.
— Да уж где тебе!..
— А что, ты лучше меня, что ли? Очень много о себе, машер, воображаешь! — распетушилась Кутя.
— Раз говорю, значит, так, — вызывающе отрезала княжна.
— Ты говоришь, а я докажу. Медамочки, слышите? Акварелидзе смеет утверждать, что я меньше люблю Липочку, чем она… А?… Какова? — и Кутлер даже всплеснула руками.
— Говорю и буду говорить, потому что никто в институте так не любит m-lle Антарову, как я, вот и все, — и Акварелидзе гордо подняла свою хорошенькую головку.
— А вот мы увидим, кто из нас ее любит больше! — задорно вскричала Кутлер. — Медамочки, давайте устроим испытание наших чувств… Я даю слово, что во имя любви к Липочке его выдержу.
— И я тоже, — не отставала княжна.
— Что бы им такое придумать? — в недоумении пожимали плечами малявки.
— А я знаю, знаю!.. — захлопала в ладоши Замайко.
— Ну, и что? — все с любопытством оглянулись в ее сторону.
— Пусть они съедят весь обед в стакане.
— То есть как это? — не поняли окружающие.
— А так, очень просто: все, что будут давать сегодня за обедом, всего сложить в стакан — и супа, и жаркого, и пирожного, и огурца, и соли, и хлеба, и кваса, — одним словом, сделать такой винегрет, и чтобы они, значит, съели все до крошечки и без передышки.
— Вот это здорово!
— Только чур, медам, если одна из них поморщится хоть раз или приостановится, значит, проиграла.
— Я согласна! — воскликнула Кутлер.
— В этом нет ничего страшного или рискованного, — презрительно возразила Акварелидзе.
— А, так ты предпочитаешь страшное противному? Ладно же… Хочешь вместо винегрета пойти сегодня гулять без галош? — задорно атаковала Кутлер свою соперницу.
— Да, хочу, — надменно ответила та.
— Душки, да вы с ума сошли! — возмутилась Липина. — Что за вздор — из-за какого-то глупого соревнования рисковать не только быть наказанной, но еще хуже — собственным здоровьем.
— Пустяки… Обе рискуют одинаково — одна животом, другая носом… Ведь больше чем насморк, ничего с ней не будет, — вмешались малявки, заинтересованные возникшим спором.
— Да, но Акварелидзе может попасться классюхам, — настаивала Липина.
— А в том-то и заключается ее испытание! Если она любит Липочку больше, чем Кутя, то она так или иначе, а уж должна устроиться, — беспечно болтали девочки.
— Медам, я уже сказала, что я согласна. И не далее как сегодня пойду гулять без галош, — сказала Акварелидзе тоном, не допускающим возражений.
— А я сегодня же съем весь обед в стакане! — крикнула Кутлер, не желавшая отставать от грузинки.
— Душки, ой, как это будет интересно! — радовались кругом, и занятые предстоящим развлечением девочки даже отвлеклись от своих печальных мыслей.
Сразу же после завтрака весь институт отправился на обычную прогулку.
Акварелидзе ловко проскользнула мимо дежурившей в саду дамы. Она была без галош, которые перед прогулкой торжественно вручила Липиной на сохранение, так как Липина кашляла и не ходила гулять.
Все седьмушки были охвачены волнением: удастся ли Акварелидзе выиграть рискованное пари? И почти каждая старалась взглянуть на девочку и своими глазами убедиться, что та действительно привела в исполнение свою рискованную затею.
А Акварелидзе гордо выступала под руку с Завадской по обледеневшим мосткам, настланным вокруг институтского сада.
Красное декабрьское солнце играло на снежных сугробах и слепило глаза. Морозило, и девочки зябко ежились в своих ватных пальтишках.
— Тебе холодно, Маруся? — озабоченно спросила Завадская, чувствуя, как у самой мороз пробирается по всему телу.
— Нисколько, — упрямо прошептала грузинка дрожащими от холода губами, а сама с ужасом ощутила, как ноют ее ноги, словно острыми иголками исколотые морозом.
«Не уйти ли? — мелькнуло в ее головке, но она тотчас с гордостью отбросила такую возможность, — она, княжна Акварелидзе, не может изменить своему слову, чего бы это ей не стоило!»
А мороз все крепчает, и с каждой минутой становится все труднее ступать онемевшими ногами. Но княжна ни единым звуком не выдала своих страданий; мысли о Липочке придавали ей мужества.
Акварелидзе выиграла пари…
Все окружили ее шумной толпой, поздравляли и восхищались, но девочке было как-то не по себе. Ее знобило, щеки пылали багряным румянцем, в ушах стучало и ныло, а к вечеру нестерпимо разболелась голова. Марусю все сильнее охватывало сонное безразличие, и она почти равнодушно наблюдала за тем, как Замайко со смехом накладывала всякие объедки в стакан Кутлер, подливала квасу, а потом насыпала столовую ложку соли в бурую гущу, которая виднелась сквозь толстые стенки граненого стакана.
— Не закрывай глаза, смотри! — предупредила Замайко. Но Кутлер и без того была готова с честью выдержать испытание, она без передышки поедала неприглядную массу.
— Ура!.. Ай да Кутя! — весело кричали подруги.
А сиявшая радостью девочка обернулась в сторону соперницы:
— Ну, что ты на это скажешь? — торжествующе произнесла она.
— Ах, отстань, пожалуйста! — отвернулась от нее грузинка. Ей было уже не до Кутлер, и не до возбужденных подруг, и даже не до самой Липочки Антаровой, хотя ей и не хотелось признаться в этом самой себе.
— Видите, душки? Теперь она иначе заговорила! А все же не хочет признать себя побежденной! — воскликнула Кутя.
— Да ведь, собственно говоря, ни одна из вас не уступила, вы обе сдержали данное слово, а следовательно, можно считать, что и чувства ваши равносильны, — как всегда примиряющим тоном вставила Тишевская.
— Это верно, — подхватили остальные.
— А все-таки я больше люблю Липочку, — упрямо твердила Кутлер.
— А ну тебя, ну и люби на здоровье! — расхохоталась Замайко.
— Вот уж действительно, нашли о чем спорить, — покачала головой Липина.
— Медам, смотрите, какая красная Акварелидзе, — тихо сказала Савченко, — уж не простудилась ли она?
— Сказала бы, — с уверенностью возразили девочки.
Акварелидзе действительно чувствовала себя очень плохо: голова нестерпимо болела, все тело ломало. Но она не хотела в этом признаваться и крепилась, надеясь отогреться от озноба в кровати.
Но ночью ей стало хуже. Ее мучила жажда, язык словно распух и с трудом ворочался во рту.
Гане не спалось. В ее живом воображении проносились странички из прошлого; она листала их, как в книге. Дортуар давно погрузился в беззаботный сон, и только от самой дальней кровати, где лежала Акварелидзе, доносились тяжелые вздохи, а временами слышались отрывочные, бессвязные слова.
«С кем это она говорит?» — подумала Савченко, чутко прислушиваясь к ночной тишине.
Акварелидзе металась по кровати, с ее губ срывался бессознательный бред.
«Что это? Мне кажется?» — с невольным страхом спрашивала себя Ганя, усаживаясь на кровати.
Хриплый шепот усиливался; у Гани по телу поползли мурашки.
«Пойду спрошу, что с ней», — быстро спрыгнув на холодный пол и тихо скользя босыми ногами, девочка пробралась к дальнему углу.
— Маруся, душка, что с тобой? — кладя руку на плечо Акварелидзе, с тревогой наклонилась она к грузинке.
— А? Что? Что такое? — широко открыв глаза, испуганно спросила та.
— Душка, ты так страшно разговариваешь сама с собой, может, ты зовешь кого-то? Тебе что-нибудь надо?
— Пить… — едва слышно прошептала больная.
Ганя торопливо налила стакан воды из большого дортуарного графина и поднесла его к запекшимся губам подруги. Та с жадностью прильнула к нему, но через мгновение отвела ее руку в сторону.
— Не могу… Больно глотать… — и она со стоном опустилась на подушку.
Ганя стояла растерянная, не зная, что ей делать, чем помочь.
— Укрой меня… Я так озябла… — слабым голосом попросила Акварелидзе.
Ганя поспешно сорвала одеяло с собственной постели и накрыла им дрожащую от холода подругу.
— Так лучше?
— Да… — протянула Акварелидзе, погружаясь в дрему.
Ганя стояла над ней, прислушиваясь к хриплому прерывистому дыханию.
— Савченко, ты здесь? — вдруг приподнявшись, испуганно спросила больная. — Мне страшно, страшно… Не оставляй меня одну!
— Нет, нет, я с тобой… Возьми мою руку… Вот так… — и Ганя присела на край ее кровати.
— Холодно, и горло болит, так больно, больно… Даже рот не могу раскрыть.
— Акварелидзе, хочешь, я разбужу m-lle Малееву, и она отведет тебя в лазарет? — с тревогой предложила Ганя.
— Боже упаси… Никому не смей говорить, все пройдет, утром я буду здорова.
Акварелидзе то говорила внятно, то вдруг в ее речь вплетались бессвязные слова.
