— Знаете ли, Софья Константиновна, — Андрей Петрович подался вперёд всем телом, приблизившись к ней, — я не верю вам, ни капли не верю. Вы не убийца.
— Вы можете не верить мне, Андрей Петрович, но факт останется фактом: я признала свою вину при свидетелях, а полицейские уже в пути. Почему вы так не хотите оставить это дело? Почему беспокоитесь обо мне? — спросила с усмешкой она. Должно быть, если бы взглядом можно было сжечь, то пристав давно бы превратился в горстку пепла.
— Хороший, однако, вы задали мне вопрос, — пристав ухмыльнулся. — Если я скажу вам, что я борюсь за правду и справедливость, вы сочтете меня безумным фанатиком или просто наивным глупцом, а если же заявлю, что ваша судьба мне небезразлична по той простой причине, что вы до боли мне напоминаете меня в далёкой юности… Должно быть, вы точно будете представлять меня в смирительной рубашке, — он расхохотался, а затем резко замолчал, и в комнате на несколько секунд воцарилась звонкая тишина. Сафонов шумно выдохнул, посмотрел на Софью и, прерывая молчание, негромко сказал:
— Софья Константиновна, умоляю, помогите мне! Если вы не сделаете этого, то убийца непременно совершит своё злодеяние снова, и никто уже не сможет остановить его. Кем будет следующая его жертва? А что, если ею станет Алексей Николаевич? Вы сможете простить себе его смерть?
Её губы искривились, будто бы от боли, а пальцы вцепились в юбку.
— Чего вы хотите, Андрей Петрович? Что я должна сказать вам?
— Вы знаете что-то, чего не знаю я, либо же догадываетесь о чём-то, о чем я и не думал. Прошу, расскажите мне об этом.
Софья пожала плечами. «Думает, что я сошёл с ума», — решил про себя Андрей Петрович.
— Я почти уверена, что вы сочтете меня сумасшедшей, но мне кажется, что… — Софья запнулась, стараясь говорить несмотря на ком в горле, — я считаю, что убить должны были вовсе не Дмитрия.
Фёдор Иванович оторвался от рассматривания своих ботинок и с удивлением взглянул на арестованную.
— Что, простите? Но кого? — шокировано спросил урядник.
— Андрей Петрович, вы, кажется, говорили, что следы цианистого калия были найдены в стакане с водой, который стоял на столе.
— Признаться, я не совсем понимаю… Вернее, я совсем не понимаю, к чему вы ведёте, — недоумевающе сказал пристав.
— Вы ведь знаете, что в наших комнатах три стола: один, письменный, в спальне Дмитрия, другой, трюмо, в моей спальне, и третий — у окна в коридоре, тот, на котором стоит лампа. На каком именно столе был стакан?
— На столе вашего покойного супруга. Ах, да, я понял, — с улыбкой сказал Андрей Петрович. — Вы имеете в виду то, что видели этот стакан на столике в коридоре?
— Я не совсем уверена в том, что это был именно он, но какой-то стакан там стоял. Я хотела выпить из него, но Дмитрий… отвлёк меня, — она отвела взгляд, — а потом, должно быть, забрал его к себе в комнату.
— Занятно, очень занятно… Софья Константиновна, я буду благодарен, если вы позволите мне побеседовать с вами наедине, — увидев, что она кивнула, пристав обратился к своему помощнику:
— Фёдор Иванович, могу я попросить вас разобраться с бумагами?
Урядник кивнул и вышел. Стараясь побороть нарастающее напряжение, Сафонов пытался подобрать слова, но тщетно: в горле стоял ком.
— Софья Константиновна, я хочу задать вам один вопрос. Я сам не знаю ответа на него и вовсе не требую его от вас, однако буду крайне благодарен, если вы на прощание выслушаете меня. Могу ли я надеяться, что никто не узнает об этом разговоре?
— Вы можете быть в этом уверены.
— Мой вопрос до ужаса банален, но я не могу найти ответа на него уже очень долго. Что такое любовь? Добро? Зло? Спроси вы меня об этом двадцать лет назад, я бы без всяких сомнений сказал, что любовь — чудесное чувство, приносящее радость, бабочек в животе и прочую сладостную ерунду, но сейчас я совершенно не могу честно ответить даже самому себе.
— Раньше я думала, что многое знаю об этом, Андрей Петрович, но сейчас понимаю, что была не права, — от её усмешки повеяло болью. — Добро и зло условны лишь в трудах философов, на деле же они имеют весьма чёткие границы. Вы знаете, сейчас я абсолютно уверена в одном — во имя любви можно пойти на смерть, но если же вы готовы лишить жизни другого, оправдываясь этим чувством, то сильно ошибаетесь, называя это чувство любовью. Когда же вы любите по-настоящему, то хотите нести миру только добро, хотите поделиться своим счастьем. Посмотрите на меня: разве я не самый счастливый человек на свете?
Сафонов с удивлением взглянул на Софью.
— Вам покажется, что я лишилась рассудка, но на деле я и правда счастлива. Месяц назад я хотела умереть, а сейчас готова жить несмотря на то, что совсем скоро окажусь на каторге, — она говорила с улыбкой, хотя в глазах её стояли слёзы, щёки раскраснелись, а голос дрожал.
— Спасибо вам, Софья Константиновна. Вы знаете, я постараюсь вам помочь, даже если это будет непросто, — сказал пристав и поспешил выйти из комнаты. Ему не хотелось, чтобы Софья увидела его встревоженным, сочувствующим, слабым.
Когда ключ повернулся в замке последний раз, она изнеможённо упала на кровать и рассмеялась сквозь слёзы. О, да, она счастлива…
**
Сафонов шёл по коридору, и из головы у него не выходила одна фраза, сказанная Софьей во время их беседы. «Добро и зло условны лишь в трудах философов, — прошептал он про себя. — Добро и зло условны лишь в трудах философов…» Разумеется! Пристав сорвался с места и стремглав бросился в кабинет.
— Idea, amicus, idea!5
Урядник оторвался от документов и удивлённо взглянул на Сафонова.
— Здравствуйте, Андрей Петрович. Софья Константиновна сказала вам что-то важное?
