– У него всегда один ответ: «Я же не для себя, я для голубей».
– Ну, так правильно, а на что ему птиц кормить, он же всю пенсию пропивал, – поддержала покойного Царькова. – Алкоголик алкоголиком, а вон, и про питомцев своих помнил.
– Жадный был до ужаса, – сделал вторую попытку донести свою правду Андрей. – Ему пацаны говорят: «Продай пару птиц, бухнём как следует». А он: «Не могу, они же мне как дети. Разве можно детей продавать?» Заботливый какой! Голубиный папочка! А своего сына даже не знал! Или знал? Мать, скажи правду! Хоть сейчас, Христом Богом прошу!
– А шут его знает, может, и догадывался чё, – нахмурилась Митрофановна. – Ко мне с вопросами, однако, не подходил.
Наступило молчание, во время которого каждый думал о своём, собираясь с мыслями.
– Непонятно, из-за чего с ним такое несчастье произошло, – прервала паузу Царькова.
– Из-за жадности! – моментально дал ответ Андрей. – Он когда отказался голубей продавать, его погнали от беседки. Причём объяснили как человеку, что нечего на «хвоста» падать, самим мало.
– А он? – поинтересовалась Царькова.
– А он трясётся с похмелья, умру, говорит, если не нальёте, – невольно вспомнил вчерашние события Андрей.
– Налили? – с волнением в голосе поинтересовалась мать рассказчика.
– Я же русским языком говорю – самим мало было, – распалился Андрей. – А он стакан с водкой схватил и ко рту тянет…
– Ой, господи! Да когда всё это было? – встрепенулась Митрофановна.
– Да вчера и было, – обречённо выдохнул мужчина. – Откуда мне знать, что он отец мне?
– Ну! – почти хором вырвалось у обеих женщин.
– Что ну!.. – подскочил на месте Андрей, размахивая руками, словно заново проживая вчерашнюю трагедию. – Я стал выхватывать стакан, а он его уронил. А доза эта моя была! Ну и… – Он опустил взгляд и с шумом рухнул обратно на стул.
Словно упало лишённое корней спиленное дерево.
– Ударил своего отца?! – с отчаянием вскрикнула мать.
– Отца?! – На Андрея было страшно смотреть, его лицо выражало одно большое страдание. – Нет, я бил не отца! Я бил Стограма! Ты же молчала про него всю жизнь. Вот я и бил, удар за ударом, в губы, в нос, под рёбра…
– Перестань! – вскрикнула Царькова, пытаясь закрыть уши, чтобы не слушать такое страшное признание.
Мать Андрея, напротив, сидела с каменным лицом, ещё плотнее сжав губы. До такой степени, что они побелели, словно у мертвеца. Видя реакцию матери, Андрей торопился всё выговорить, либо мстя ей за долгие годы молчания, либо, наоборот, ища у неё поддержки, так как в произошедшем они делили вину поровну.
– Мне даже показалось, что он попросил, – подошёл к самому тяжёлому моменту признания раздавленный своей исповедью мужчина, – да, он прошептал: «…Сынок, не надо». А я услышал это и совсем из ума вышел. Кричу: «Какой я тебе сынок, падаль помойная!» И бью, бью, бью… А сегодня утром он повесился… Мама!
Андрюшка бросился к «молчаливому изваянию» своей матери и обнял её, тычась в неё лицом, словно маленький ребёнок, в попытках спрятаться. В комнате всё замерло, словно в ожидании опускающегося театрального занавеса. Тишину нарушил лишь вспорхнувший с подоконника квартиры голубь. Зинаида Фёдоровна в полном изнеможении сил опустилась на влажную от слёз подушку, наслаждаясь возможностью перевести дух и немного прийти в себя.
«Наконец этот кошмар закончен. Я думала, со мной инфаркт случится. Ох, дети, дети… Как же ты там, доченька моя? Где, с кем? Хорошо ли тебе? Господи, не оставь её своей милостью. Пусть у неё будет большая и счастливая жизнь, одна, за нас двоих». Наконец Дарья Митрофановна очнулась. Её большая, разбитая от физической работы рука легла на голову сына, накрыв ею наметившуюся на голове у сына плешь.
– Прости меня, Дрюш. Надо было тебе раньше сказать, да я боялась, что ты меня презирать будешь, что я тебе такого отца выбрала. – Она тяжело вздохнула, выгоняя из себя последние остатки слабости. – Ну что уж теперь. Похороним его и будем жить дальше. Тебе вон семьей своей пора обзаводиться. Поэтому бросай пить. Вон Зинаида Фёдоровна нам на днях квартиру отпишет, а там и невесту тебе присматривать надо.
– Мам, не надо сейчас об этом. – Андрей, словно ребёнок, убаюканный колыбельной, почувствовал вновь обретаемые покой и уверенность.
– Ладно, ладно. – Шершавая ладонь матери, словно садовый инвентарь, пригладила торчащие в разные стороны волосы сына.
– Водки хочу ещё. Отца помянуть надо! – набрался смелости мужчина и почувствовал, что мамины «грабли» тяжелей легли на копну его волос.
– Хватит уж на сегодня. Вон сколько выдул. – Митрофановна подтолкнула сына. – А ну пошёл домой спать. Завтра налью сто грамм.
«Налью сто грамм! Митрошина Сергея Андреевича нальёт в стакан! Надо же… у него имя, как у всех, было, а то – Стограм! И всё же Нужняк как-то привычней».
Андрей после всех этих взаимных признаний чувствовал внутри себя полное опустошение, но всё равно ему было намного легче, чем накануне разговора с матерью. Он чувствовал себя словно вернувшаяся из химчистки сильно загрязнённая вещь. С отпоротыми пуговицами и вывернутыми наизнанку карманами. Вроде основную грязь вычистили, но что-то жирное въелось в волокна ткани настолько глубоко, что не помог ни один пятновыводитель. И теперь эту вещь уже никогда не выдать за новую, не надеть на праздник, а так – носить повседневно, желательно в самую дождливую и грязную погоду, всегда прикрывая верхней одеждой.
Андрей с матерью возвратились в свою однокомнатную малогабаритную квартиру, расположенную на первом этаже дома, в бывшую дворницкую, которую выслужила Митрофановна, всю жизнь проработав в одном и том же ЖЭКе. Сын уснул быстро. Видимо, сказалось психологическое перенапряжение и организму потребовалось набраться свежих сил. Мать же засиделась на пятиметровой кухне у окна, всматриваясь в высвеченный уличным фонарём небольшой пятачок дворовой территории. В него попала старая беседка, построенная ещё до рождения сына, и несколько больших деревьев, посаженных в начале семидесятых годов на ленинских субботниках.
Она помнила и любила эти постоянно отбираемые советским государством у своих граждан выходные, приуроченные к каким-нибудь торжественным датам. Праздники, посвящённые социалистической революции и победе над фашизмом, дни рождения Ленина, партии, комсомола, профсоюзов; социалистические соревнования, да и просто уборка территорий к календарным праздникам – они не переводились никогда.
Субботники проходили весело и дружно, с небольшим запахом дешёвого портвейна, под музыку из выставленного в окно проигрывателя грампластинок, а позже ленточного магнитофона. И уж конечно, Дарья в эти дни была у всех на виду. Она раздавала лопаты, грабли и другой инвентарь, указывала фронт работы жильцам дома и чувствовала себя нужным и значимым человеком. Ей казалось, что и отношение людей к ней менялось. Они становились более вежливыми и даже лебезили, пытаясь получить работу полегче или и вовсе отлынить от субботника. В этот момент молодая дворничиха чувствовала себя и вовсе начальствующим субъектом и вершителем человеческих судеб. Пусть только на один день…
На одном из таких субботников она и познакомилась с Сергеем. Почти тридцать пять лет назад. Он тогда вызвался покрасить ту самую беседку. Она, девка-переросток, дворничиха, травимая насмешками окрестных парней за свой тяжёлый характер и кулаки, которые часто приходилось пускать в ход, чтобы отбить приставания пьяных ухажёров. «Гром-баба» и «мужик в юбке» – самые безобидные прозвища, которыми окрестил её противоположный пол, совершенно не замечая, что под рабочей одеждой дворничихи скрывается настоящая русская женщина, мечтающая о простом бабском счастье.
Сложность была в том, что воспитанная в строгости отцом и матерью, в патриархальной крестьянской семье, она хотела к себе серьёзного отношения, а местный мужской контингент норовил только ущипнуть за грудь или задрать ей юбку. Митрошин был не такой. Она часто видела этого молодого тридцатилетнего мужчину на скамейке во дворе с книжкой в руках. Не с гитарой, орущим «Мурку», не стучащим об скамейку сушёной таранью и даже не костяшками домино. Это было непривычно и даже дико. Но он был не похож на остальных. Поэтому когда она подметала свою территорию, то каждый раз подбиралась к увлечённому чтением мужчине, заставляя отрываться от книги и обращать на себя внимание, заставляя его поднимать ноги. Но потом у него неожиданно умерла мать, с которой он проживал в небольшой комнате коммунальной квартиры, и мужчина начал выпивать.
С поминок своей мамы, когда первый раз напился до беспамятства, всё и началось. Пить он не умел. Его всегда рвало, и поэтому первоначальная симпатия быстро переросла в неприязнь дворничихи, вынужденной убирать его блевоту. Вскоре он приручил свою печень и одолел эту русскую науку – пьянство.
