лежать и слушать стариковские песни тоже было здорово. Даже бабки, беспрестанно жалующиеся на свои болячки, присмирели и тихонько подпевали.
Лежать бы Варюхе и впрямь два месяца, да сорвалась однажды, намучившись на досках. Решила размяться. Воспользовавшись воскресным днём и отсутствием врачей, встала с постели и, прихватив из туалета швабру и веник, стала потихоньку убирать в палате. И надо же: в тот момент, когда залезла с веником под кровать, зашел врач-травматолог. Оказывается, он дежурил в эти выходные. От возмущения он потерял дар речи. Старухи в палате притихли, а Варька самозабвенно шуровала веником, не замечая сгустившейся тишины. Потом стала пятиться назад, пока не ткнулась своим задом, потерявшимся в необъятной больничной сорочке, в коленки рассвирепевшего врача.
— Это што такое? Это… постельный режим? Собирайся, завтра же вон отсюда. — Доктор едва сдерживал себя.
— Я… пыль, думаю, уберу.
Доктор круто развернулся и вышел. Варя обомлела. В голову пришла страшная мысль, что через недельку всё то, что тут срасталось и лечилось, снова разрушится и будет она ходить горбатой, колченогой. А ещё хуже — придётся потом всю жизнь вот так лежать, как она тут лежала первые недели. Отвернувшись к окну, представляла себя такой немощной и глотала непрошеные слёзы. Вечером толком не могла уснуть, ворочалась-ворочалась и решила извиняться перед врачом до тех пор, пока не разрешит долечиться.
Но на другой день, к обеду, Варьке уже принесли справку о лечении, где чёрным по белому в конце было приписано: «Выписана за нарушение режима».
Доктор к обеду сменил гнев на милость. Рассказал, как следует себя вести в ближайшее время, сколько времени ограничивать тяжести, сколько ещё не садиться, успокоил, что самое страшное позади. И главное — выдержать щадящий режим.
— Молоденькая, всё зарастёт. Главное, этот год поберегись. И не садись раньше времени — горб вырастет! Дома — жёсткая постель. Тоже доски под матрац. Знакомую твою я уже известил, родных вызовет, приедут.
Приобняв, легонько направил в сторону лестницы. А на освободившееся место уже катили каталку с очередной страдалицей.
В вестибюле поджидали и дядя Фёдор, и грустный Вовка, который с самого утра крутился возле ординаторской, пытаясь уговорить доктора отменить выписку. С женской половиной Варюха рассталась легко, а вот мужская часть травматологии никак не могла распрощаться. Если бы не полосатые пижамы, так и махнули бы с Варюхой по главной улице города: один на каталке, второй с рукой, загипсованной, как в пионерском салюте.
— А я уже уточнил, когда прилечу спицы подтягивать, — торопливо крутит колёса своей каталки по больничному двору Вовка. — Я тебе всё напишу. — Он преданно заглядывает в лицо выписанной «лихачке», а глаза — как у грустного щенка.
— Даст Бог, встретимся ишо, — прекратил провожанки дядя Федя. Прижал Варюху к своему круглому пузу: — Чо дак, приежжай в гости. Завсегда буду радый.
Варе уже хочется рвануть, как обычно, на всех парусах от унылого здания больницы, и только медлительные провожатые сдерживают этот порыв. А внутри у неё будто струнка какая звенит — жесткая больничная койка позади. И впереди её ждёт дом! А всё остальное — после выздоровления, и про это пока лучше не думать.
Обняв на прощание своих «лихачей» Варюха, не оглядываясь, пошла с больничного двора к своей старой знакомой — учительнице Наталье. Обычный автобус отпадал: сидеть было нельзя. А стоять часов пять ей пока было не под силу.
Середина сентября выдалась по-августовскому тёплой и ласковой — стояло бабье лето. Тополиная аллея светилась солнечной позолотой. Тончайшие паутинки пролетали и путались в волосах. Варюха заглядывалась на свою собственную тень и радовалась, что бежит своими ногами, без всяких костылей и колясок.
Поджидая отца у знакомой, написала заявление об академическом отпуске, а Наталья пообещала унести его в учебную часть техникума. Совсем скоро приехал отец, на «жигулях», с соседским парнем Грихой, закадычным другом Варюхиных братьев. Был сосед постарше их на пару лет, уже отслужил в армии и, помимо колхозной машины, водил и легковушку своего отца.
— Вот она, ваша Варюха, ещё краше, чем была, — улыбнулся он, весело взглянув на девчонку.
— Это ты ещё не знаешь, как мы её повезём, — поскрёб затылок Алексей. — Лёжа надо. Наказали, чтобы даже дома, мол, на досках спала.
— Чо это не знаю? Вот, всё предусмотрено: полезай в заднее купе, — распахнул парень дверцу.
— Не просто на досках, а на ровненьких, — вспомнила Варя свой корявый больничный лежак и с удовольствием устроилась на упругом диванчике «жигулей», слегка согнув колени.
— Нормально? Доча, удобно? — оборачивался к ней отец.
— Нормально, пап. Как в гробу, — рассмеялась она, оценив вишнёвый бархат обивки сидений.
— Чо? — Лицо у отца даже побелело, а Гришкин затылок дернулся и замер.
— Ну, обивка красная. Что вы, я ж пошутила… — расстроилась Варя, видя их реакцию.
— Ещё раз так пошутишь — получишь, — пообещал Гриха.
Варя знала, что от него можно и схлопотать. В детстве всегда играли вместе — Гриня с братьями и она. «Мы партизаны. А ты, Варька, фашист», — приказывал он. Пацаны уползали по зарослям картошки и кукурузы, а она выслеживала. Если пыталась требовать себе партизанскую должность, то Гриха с братьями попросту запирал её в «плен» в сарайчик. Вспомнилось, как однажды она позвала пацанов сходить на «синие горы». В обычном «зелёном» лесу бывали с отцом или бабушкой, а до синих гор всё никак не могли добраться. Договорились, забравшись на «синие горы», прицепить на дерево красный флаг, чтобы потом посмотреть, будет ли он виден из села. Для этого провели целую военную операцию.
Варюха заговаривала бабушке зубы в огороде, а Ванька и Санька прокрались в дом. Из «гробового узелка» бабушки отрезали метра три красной материи, припасённой для обивки гроба. Нарядились в родительские резиновые сапоги, потопали за деревню. Толька-дурачок честно провожал их километров пять. Нещадно палило солнце, хлопали по тонким икрам широкие литые сапоги. Вся компания уже порядком устала, а синие горы даже не приблизились. Хорошо, что вернувшийся в село Толька сдал их, как стеклотару. И Грихин отец с Алексеем догнали «туристов» уже перед самой Щучьей курьёй. Поскидали их в коляску. За красный флаг получили каждый в отдельности.
Дорогу домой в соседской машине Варюха благоразумно проспала. С её ростом заднее сиденье «жигулей» — самое то, после долгого лежания на досках. Отец впереди тихонько переговаривался с водителем и от родного отцовского голоса было уютно и спокойно. Не шумели больные в коридорах, не храпели бабульки, только Вовкина грустная улыбка нет-нет, да и всплывала в памяти.
Потолок у машины скучный, минут через пятнадцать уже надоел
