Сотник Жежель, выйдя, наконец, из положения благородного свидетеля, протелефонировал об инциденте Бычу.
— Ленту выдать добровольческому представителю ни в коем случае не разрешаю. Если Добровольческая армия употребит насилие — это ее дело, — ответил Быч.
Жежель сообщил это распоряжение главы кубанского правительства начальнику связи, но тот не унимался.
— Вы говорили с украинскими повстанцами. Дайте ленту, — требовал он от г. Поливана.
— Я секретарь украинского посольства. Цензуру своих телеграмм нахожу оскорбительной и нарушающей международное право. Я не премину заявить протест в Париже, Лондоне и Нью-Йорке.
— Заявляйте хоть на луне. Дайте ленту.
— Прочесть — извольте.
— Я хочу взять у вас ленту и представить ее в штаб. Поливан категорически отказался.
Его арестовали.
Официальное сообщение штаба Добровольческой армии гласило, что причина ареста г. Поливана — его разговор по прямому проводу с повстанцами, враждебными Добровольческой армии, но текст телеграмм не может быть опубликован, так как находится у Быча. Быч же клялся и божился в Раде, что он и в глаза не видал этого текста.
Шедевром этого правительственного сообщения Добровольческой армии являлось указание на то, что украинские повстанцы враждебны ей. Еще не высунув носа с Кубани и покамест не имея ничего общего с Украиной, Доброволия заявляла игЬі огЫ, что Петлюра враг ей. Все враги.
Донской атаман. Кубанская Рада. Его светлость гетман Петлюра и Винниченко, не говоря уже о Грузии, Финляндии, Эстонии и т. д.
Добровольческая армия и ее особое совещание умели приобретать только врагов. Как древние римляне, они не смущались числом врагов, а только спрашивали, где они.
При полной бестактности и отсутствии политического чутья претензии Доброволии не знали пределов.
Вслед за секретарем добровольческая контрразведка посягнула и на самого барона Боржинского, подвергнув его временному задержанию, пока в посольстве производили обыск.
Креатура Деникина, атаман Филимонов, — посольство собственно состояло при нем, как главе кубанского государства, — заявил Боржинскому:
— Мы вас не можем оградить от оскорблений. Кроме того, отныне смотрим на вас не как на посла, а как на гостя.
Боржинский написал письмо на имя председателя Рады, которого известил о своих злоключениях и о своем намерении покинуть Кубань.
— Не признавать того или иного посла, тем более посла той державы, которая давала нам до последнего времени возможность держать в руках оружие, это факт, который называется разрывом дипломатических сношений, — сказал председатель Рады Н.С. Рябовол, огласив письмо. — После этого обычно следует объявление войны. Если вы к этому готовы, если желаете войны, если желаете создать 10 фронтов, тогда надо заявление Боржинского положить под сукно.
— Мы задались целью образовать государство путем сговора с другими такими же государственными образованиями, а каким путем идем? По какой-то роковой случайности от нас уезжают представители соседних держав. Остался один донской, и тот хотел уехать, так как газеты ругали его. Пришлось закрыть газету, чтобы удержать донского посла, — жаловался Быч Раде на Доброволию, которая выживала из Екатеринодара всех представителей самостийных государств.
Филимонов попытался утихомирить страсти.
— Скоропадский сложил свои полномочия. Его правительства более не существует. Положение посла совершенно двусмысленное. Кого же он представляет?
Рада, в пику Доброволии, вынесла постановление о том, что Кубань попрежнему признает представительство Украины.
Черноморцы осиливали. Влияние Быча возрастало.
Чем больше бестактностей допускала Доброволия, тем больше нервировала Рада, тем больший проявлялся в ней сепаратизм, тем теснее сжимались депутаты возле крайней левой. Мало того. Происки Доброволии не только пробуждали в Раде опасный революционный дух, но и совершенно разлагали ее. Вместо серьезной деловой работы кубанские законодатели целиком ушли на борьбу с «единонеделимцами». Вопросы первостепенной важности перестали занимать депутатов, и без того не подготовленных к государственной работе.
Зала зимнего театра, где происходили заседания, пустовала, когда обсуждался земельный вопрос. Но стоило появиться на трибуне Бычу, для объяснений по поводу очередной инсинуации шульгинской газеты или по поводу лекции Пуришкевича, законодатели валом валили из буфета и кулуаров в зал и разражались аплодисментами, под которые Быч начинал свою речь.
То, что говорили грамотеи по земельному вопросу, мало кто понимал из депутатов-простаков. Так говорили мудрено!
Простаков же было большинство. В ожидании скандальных заседаний, где все так просто, ясно и интересно, они слонялись по кулуарам и судачили о своих личных делах.
Несчастные черноземные законодатели, впервые призванные к этой роли, не имели хорошей школы. Их не втягивали в серьезную политическую работу, а приучали смаковать пикантные разоблачения, слушать грызню, наблюдать борьбу уязвленных самолюбий, перемыванье грязного белья.
Соперничество Быча и Филимонова приняло острую форму. Первому не давала покоя атаманская булава. Второму приходилось обороняться, а иногда, под влиянием своих, не в меру усердных, сторонников, и переходить в наступление.
В конце ноября, по непроверенному доносу, атаман приказал военному прокурору Кубанского краевого военного суда полк. Приходько, для большей помпы, лично арестовать ген. Букретова, помощника управляющего ведомством продовольствия и снабжения. Главою этого ведомства считался Быч.
Доносчики, какие-то темные личности, всего вернее, что агенты добровольческой контр-разведки, сообщали о крупных хищениях в ведомстве снабжения. При проверке все оказалось вздором. Тогда придрались к каким-то формальным упущениям.
Чтобы избежать гласности, атаман предал Букретова, вопреки закону, «суду чести», председателем которого назначил своего родного брата. Суд лишил Букретова права поступления на службу.
Кроме того, сторонники Филимонова раздули и другое дело о договоре, заключенном правительством с крупной ростовской табачной фирмой. Асмолов и К0. Нашли, что торговый дом приобретал по договору чересчур большие преимущества и вовсе убивал всех конкурентов.
— Нет ли тут недобросовестности со стороны правительства? — поднял в Раде вопрос полк. Чакалов.
— Предложил бы такого члена Рады исключить на пятнадцать заседаний, — возмущенно заявил Щербина, бывший член Государственной Думы II созыва, один из образованнейших депутатов. — Впрочем, — смилостивился он, — в виду неблаговоспитанности и некультурности полк. Чакалова можно ограничиться исключением лишь на пять заседаний.
Предложение Щербины проголосовали и приняли.
— Тогда надо исключить и Воропанова, оскорбившего атамана! — раздались голоса линейцев.
— Это сделать не возбраняется, предлагайте, и Рада проголосует, — ответил Рябовол.
Племянник атамана и его агент в Раде, молодой сотник Д. Филимонов, разразился градом упреков по адресу высокого учреждения.
— Что ни шаг, то разногласие. И абсолютно никакой продуктивности. Толчемся на одном месте.
— Разногласия начались лишь с того момента, как стали выбирать атамана, — кричали ему.
«Трудное дело политика! Особенно — для простой, немудреной головы хлебороба», — с грустью восклицала «Вольная Кубань», официоз правительства.[36]
«Жутко становится от подобных настроений и тяжело, обидно видеть первые шаги новых свободных учреждений, призванных в роковой час всеобщей опасности на великое дело спасения России», — произнесла свой приговор Раде газета Шульгина, которая из сил выбивалась, чтобы породить как можно больше скандалов и грызни в этом «свободном учреждении». Она ни на минуту не давала покоя кубанским законодателям, ела их поедом, как грозная сварливая свекровь ненавистную, строптивую невестку.
Произошел, например, такой случай. Некий хорунжий Зеленский выпорол в станице Успенской старую, уважаемую учительницу Попову. Дело дошло до Рады, которая, разумеется, осудила хулиганский поступок офицера и даже назначила ему наказание. Но при обсуждении этого вопроса какой-то малокультурный депутат подал с места реплику: «Так ей, учительнице, и надо».
«Неслыханный позор! Кричать — «так и надо»! Ну и законодатели!» — измывалась «Великая Россия».
Тех безобразий и преступлений, которые совершали спасатели отечества в генеральских чинах, газета Шульгина не замечала.
Нехорошая слава прошла про кубанские дела. Редко кто вспоминал добром Раду, которую Шкуро однажды назвал публичным домом. Никто, даже на Кубани, не видел от нее никакой пользы. Фронт ее определенно не терпел.
