«Добро пожаловать в нашу Палестину, мистер Козлов, — ощерился седой генерал. — Слава Аллаху, мы поменялись ролями. Теперь я буду рад с тобой подискутировать, на правах оккупанта твоего народа, как некогда ты снисходил к нам, арабам, в оккупированной сионистами Палестине. Добро пожаловать, мисс Кэт. Фарук аш-Хара позаботится о вашей безопасности в своей стране!» «Вот это другой разговор, — улыбнулась Катя, подавая ему руку. — Мы не забудем вашего гостеприимства, генерал. И если вы, с вашей дочерью, когда-нибудь приедете к нам в Израиль из своего Египта, то мой папа, еврейский генерал Дани Коэн, будет вас опекать, идет? Только… я очень сомневаюсь, что вы решитесь сюда вернуться даже и туристом. И ваши дети. И ваши внуки, мистер Фарид…» «Фарук, с вашего позволения… Аллах благосклонен к пустым мечтателям. Ибо что остается униженным и изгнанным, как не мечтать?..»
2.Да… Это была действительно уже давно Палестина, а не Израиль… Страна, битком набитая сбежавшимися со всей Африки и Азии на дележку еврейского добра «беженцами». Фарук оказался прав. Это давно был и не Ерушалаим шель заhав — золотой Иерусалим, а грязный, кишащий толпами нищих бездельников и бесстрашными даже днем крысами Эль-Кудс, еще одно позорное пятно на карте третьего мира. Даже мечеть на Храмовой горе не сияла куполом, как в чужом ей Израиле. «Шлем оккупанта», как называли этот купол правые, облупился и потускнел без ухода. Прохожие кидались к респектабельным иностранцам с предложением услуг и товаров. Катю они, казалось, прямо обожествляли — она пользовалась всеобщим поклонением и восхищением. Со всех сторон сияли улыбки. На фоне ее пышных золотых волос подозрительного Дани вообще не замечали. В толпах встречались и евреи-ортодоксы в своем неизменном черном одеянии и с полузабытой суетливой походкой, которая так смешила Дани и над которой охотно потешались у них дома — смотрите, как они спешат побездельничать. Теперь эти жалкие фигуры среди арабов казались ему умилительными и трогательными.
Катя положила десять долларов в руку нищего старика в черной кипе, сидевшего с кружкой и тихо спросила на иврите, как пройти к Западной стене. Нищий вздрогнул, затравленно оглянулся, подозрительно осмотрел с головы до ног подчеркнуто скромно одетую девушку и едва слышно спросил на иврите: «Откуда вы?» «Из Советского Союза,»- ответил Дани. «Вы раньше… жили здесь?» «Я жил в Хайфе, на Кармеле.» «И давно вы не были в Палестине?» «Я не был в Израиле восемнадцать лет…» «С последнего Девятого Ава, с самой Катастрофы Третьего Храма, — кивнул старик. — Тогда вы не знаете, что к Стене разрешается подход только иностранцам. Мы не можем даже вложить петек между камнями и коснуться рукой нашей святыни. Нам выделен «балкончик с видом на заборчик», как издевательски называют эту площадку арабские журналисты. «Заборчик»… Дани вспомнил, что и независимый и победоносный Израиле предоставил евреям только чудом уцелевшую в веках Западную стену Храма, сохранив собственно святую прежде всего для евреев, их Храмовую гору за арабами, чтобы не оскорбить мусульман, не говоря уж о том, чтобы снести некогда возведенные на ней постройки утвержаюшие ислам на некогда святой для евреев оскверненной горе. Всегда так поступали все на свете победители. Все, кроме вооруженных самым мощным оружием и самой умелой в этом углу мира армией евреев с вечным галутом в своих душах… Если мы вернемся, в тысячный раз подумал Дани, мы не будем больше оглядываться ни на кого. Дооглядывались, доделикатничались…
«Так нам можно подойти к Стене?» «Конечно… Вы же иностранцы, русские. После событий на Балканах и тех клыков, что ваша страна показала на Тихом океане, у арабов проснулось былое уважение к русским. Они ценят силу. А уж такую силу, что проявили ваши сербы, просто обожают… Скажите, адони, — вдруг умоляюще коснулся он сухой дрожащей рукой пиджака Дани, на котором сияла чужая для его народа награда, — правда ли, что вы, евреи, сбежавшие в Россию, не забыли нас… Не передать, как нам тут плохо. За любую провинность, по любому навету нас бросают в вонючие ямы-тюрьмы, секут плетьми, отрубают руку, обвиняя в воровстве… У нас нет еврейских школ для наших детей, нашей молодежи закрыт доступ даже в те жалкие университеты, которые сохранились на месте наших. Нам уже пятнадцать лет запрещают выезжать из страны и разговаривать с иностранцами. Видите, как на нас смотрит тот полицейский? Меня могут снова высечь за то, что я жалуюсь вам… Он просто скажет, что слышал то-то и то-то, а никто у меня даже и не спросит, говорил ли я что-нибудь незаконное… Скажите мне, правда ли, что вы попросите у русских оружие для нашего подполья и поможете вернуть нам наш Израиль? Вы, я вижу, не забыли…» «Пусть отсохнет моя правая рука, если я забуду тебя, Ерушалаим» — тихо сказал Дани, а Катя серьезно и торжественно повторила фразу на чистом иврите. «Бахура не гойка?» — поразился старик. «Это моя дочь, адони, — с гордостью сказал Дани. — Она воспитана надлежащим образом.»
«Тогда у меня к вам огромная просьба, гэверет, — заторопился старик. — Я приготовил записку, петек, и прошу всех туристов вложить его между камней… только вложить… Мужчины боятся — их могут за это выслать, а за женщинами там просто не следят потому, что нам под страхом смерти запрещается вообще обращаться к иностранкам…» «Давайте, — протянула руку Катя. — Я никого не боюсь. Я же тут с моим папой!»
«Что вам дал яхуд, мисс? Дайте мне! — невысокий полицейский в мятой форме требовательно протянул руку к девушке. — Иначе вы немедленно пройдете со мной в отделение полиции, и вас там обыщут. А у нас, — ухмыльнулся он, облизав толстые губы, — в полиции не служат женщины…» Как похож на покойного Арафата, подумал Дани и отвел полицейского в сторону. «Послушайте, мистер, — сказал он по-английски, — ну что вам дадут наши неприятности?» «А сколько мне дадут… без ваших неприятностей? — еще нахальнее улыбнулся микро-Арафат. — Меньше двадцатки даже не предлагайте.» «Вот тебе твои двадцать долларов. Еще двадцать получишь, если к нам больше никто не пристанет, и сам проводишь к Стене.» «К Стене? — побагровел полицейский. — Да уж ты сам не яхуд ли, мистер? Я думал вы оба янки, у тебя красивая жена.» «Это моя дочь. Мы русские.» «Русские евреи, — ощерился араб. — Те самые, которые, как пишут газеты, поклялись вернуться сюда с русским оружием и сделать нас похожими на косоваров в их рвах, так? Те самые, что утопили наших бойцов в Адриатическом море, когда они плыли на помощь нашим братьям, а?» «Я тебе этого не говорил…» «Сто долларов, — твердо сказал страж исламского порядка. — В дополнение к тем, что ты… мне так и не давал. И сто после Стены. И я забуду, может быть, что твоя дочь взяла у старого яхуда петек. И не донесу на него. И тебе, и ему спокойнее.»
«Скоро тебе, тварь, будет еще спокойнее, чем тем косоварам, — нехорошо оскаблился Дани. — А пока… Господин офицер! — крикнул он по-английски стоящему с важным видом нарядному капитану с аксельбантами на мундире. — Ваш солдат занимается тут открытым вымогательством у иностранных туристов. Помогите нам, пожалуйста.» Офицер галантно поклонился красивой Кате, отдав честь обоим. Его взгляд задержался на золотой звездочке на груди Дани. «Если не ошибаюсь, вы кавалер высшего советского ордена, какой имеют единицы? Где вы получили награду?» «В Тихом океане. Мы без оружия потопили два торпедных катера янки.» «О, я читал об этом… Так это вы — Дмитрий Козлов?» «Я… И я, к тому же, давний друг генерала Фарука. Еще по временам оным… Мы были некогда… соседями по лестничной клетке в Хайфе.» «Вот как… Вы позволите проверить ваши слова? — капитан нажал кнопку мобильного телефона и долго говорил по-арабски, то и дело тревожно оглядываясь по сторонам. — Вы сказали правду, — важно сказал он. — Он говорит, что вы когда-то подарили ему жизнь, а Фарук аш-Хара — наш национальный герой. Фарук приказал мне самому проводить вас к Стене, мистер… Дани Коэн. Мы уважаем героев, даже героев противника… Эй, стража! Этого вымогателя высечь. Двадцать плетей. Молчать!» — потянул он из кабуры пистолет. Незадачливый солдат понуро пошел к ухмыляющимся полицейским… «Ужас, — шепнула Катя отцу по-русски. — Двадцать плетей… прямо как тетю Юлю тогда… если бы не ты…»
3.Капитан шел впереди сквозь сплошной базар Старого Города. У Стены было чисто и пусто. Касса, валюта, туристический объект… Молились трое американцев-реформистов. На женской стороне не было никого.
Катя открыто вложила свою записку вместе с запиской старика, коснулась рукой теплого гладкого камня и истово произнесла на иврите: «Алоhим, Ты строг, но Ты добр. Прости мой народ в последний раз! Прости его за то, что, проявив завидную доброту к врагам, он не стерпел своих братьев в своей же среде, что не берег того, что Ты подарил ему по доброте своей, чудо — Страну Израиля для евреев… Прости свой неизменно жестоковыйный народ, как отец прощает неисправимого сына своего, и верни нас обратно… Только на милосердие Твое уповаю… Велика верность Твоя!..»
