Холодную войну!
Только – не на равных условиях: поспешными, услужливыми государственными дарами.
Для такой необъятной страны – не та голова, не та. (Да откуда ж той взяться?)
Что он протрубил первое, и от души, это – «Ускорение» (производственной работы всех трудящихся). Но – не взялось, не перенялось, и очень вскоре этот лозунг власть стыдливо сняла, не повторяли.
Второй лозунг – «Перестройка» – заявлен сверху громчайше, – но и подхвачен со встречной надеждой, тысячеусто. А в чём именно она состоит – кажется, и в Союзе никто точно не понял. Вознесли кооперативы (верная и плодотворная форма, самобытно и успешно процветшая в дореволюционной России) – но вскоре же начали их крушить. Разрешили мелкую сельскую деятельность (самое насущное! самое первонужное, верно!) – а на местах тут же кинулись топтать, громить малые частные огородные парники – как «нетрудовые доходы»… То объявляли демократический выбор заводских директоров и какой-то странный «социалистический рынок», – явно разрушали скрепы прежней системы, – однако ничем живучим не заменяя, – а малым бы предпринимательством, мелкими мастерскими, швейными, сапожными, пекарнями, лавочками, чтоб народ очнулся, наелся, оделся!
Как тревожно от этих метаний.
А с несомненностью оставляли на местах всю прежнюю номенклатуру, да ещё дозволяя ей и обращиваться деньгами за счёт народного достояния. Всё – ничтожные и партийно-корыстные оглядчивые шаги. Да неострый край – всеобщему обласканцу Горбачёву искать пути плодоносных реформ, когда восторженный Запад посыпал ему любые кредиты.
Вкус подлинной новизны реальнее проступил в третьем элементе – объявленной «Гласности». (Да приспособлен ли к гласности сам Горбачёв, если тут же утаивал чернобыльское отравление?)
Но всё-таки – гласность? В самом деле? Гласность, когда-то нами лишь мечтаемая, – и вот начинает осуществляться? Неужели?? Люди сами ещё не верят своей смелости, своим языкам: о чём вчера можно было только шептаться на кухне – и вот открыто, вслух?
Конечно, в печатности ещё очень с оглядкой, ещё в несомненно коммунистических строгих рамках – но можно? неужели можно?.. (Ведь по-прежнему – «освободившиеся» советские газеты клеймят распорядителя нашего Фонда Сергея Ходоровича «ординарным уголовным преступником». А провинившийся в партийном диссидентстве Лен Карпинский вынужден так выражаться в газете: он благодарит за восстановление его в КПСС с сохранением партийного стажа и всю вину за исключение берёт на себя[590].)
Правда, вот первые реабилитации большевицкого прошлого: Бухарин, Рыков – медленная сдвижка с краю. (Я бы извёлся там сейчас – доказывать опять, что не в одном Сталине дело, нельзя всю жизнь повторять одно и то же. А может, с разгону пройдут и этот рубеж?) Но и: обсуждается восстановление храма Христа Спасителя! – это уже большая перемена в атмосфере.
А в печатности – сперва мелькают, конечно, социально-близкие; потом осторожно о лагерной теме – Владимов; потом о лагерях смелей, смелей в газетах, наконец допущен и Василий Гроссман и даже Шаламов! Это уже далеко покатило. А всё равно держат жёстко: пока ещё – нигде, никто, ничего против самой-то коммунистической власти.
Но вот уже: пускают через границу! Начались свободные визиты! – сперва свежие третьеэмигранты, наведаться назад, в СССР; затем и – первые советские на Запад.
И от оттого – чьи-то встречи, встречи, рассказы, рассказы, рассказы, волна живых впечатлений, – к нам в Пять Ручьёв они прорываются в возбуждённых телефонных пересказах и в участившихся левых письмах из Москвы, да что-то же отражается и в парижской «Русской мысли», и во франкфуртском «Посеве». А увидишь в любительской видеоплёнке или в кадре телевизионном – живые, вот сегодняшние русские лица, кусок улицы, дома́ – сердце так и ополоснёт горячим.
И вырастает: на родине (больше в столицах, конечно) – пиры человеческого общения! говорят! говорят! Ещё бы! Изголодались, после десятилетий молчания – все упоены этим правом! И говорят – обо всём совершенно свободно!
Но и такое: говорят-то говорят, да кто же что-нибудь делает? что закрепляется на деле? Все события – пусть сами собой теперь льются? Ещё ж и Запад благосклонный нам во всём поможет. Поскорей бы у нас стало всё, «как у них», как у взрослых?
Общество кипит сочувствием к Горбачёву – но находит, кажется, единственную форму поддержки: соучастие в Гласности. (Да пойди найди эффективные формы действия – после десятилетий задавленности.) Так и протекает в говорении.
А кто-то – вывинчивается из вынужденного аскетизма – к коммерции: надо ловить, пока плывёт! И такое наблюдение дотекает до нас: прежнее среди интеллигенции «лучше беден, да честен» – что-то уже начинает блекнуть, не котируется.
И прямые письма от наших московских друзей доносят эту тревогу: общество – больно! общество – жалко барахтается, и даже тонет, несмотря на гласность.
И как же это всё нам с Алей знакомо из Февраля Семнадцатого! И безкрайний восторг общества. И пьянящий туман надежд. И эта безоглядность выражений. Сколько счастливого долгожданного упоения! – но в нём теряются, искажаются все масштабы. И – небрежение к историческим путям России, безчувствие к её особенностям, безмыслие о каких-либо задачах сбережения их.
А между тем по всему Западу – и Перестройка и Гласность советские вызывали неутихающее ликование. И осенью 87-го затревожились и в западной прессе, вослед эмигрантскому хору (начала «Вашингтон пост», за ней другие): а почему Солженицын молчит? такие грандиозные события в СССР – а он молчит? что это означает? да впрочем, что он может сказать – «монархист, реакционер и мистик»[591].
Ну да, естественно было ждать от меня восторга от Гласности, которую я же призывал двадцать лет назад[592]. Но если я вижу, что все остальные перемены ведутся обвально? Мне – страшно смотреть на эти катящие события. Всё делаемое (кроме раскачки Гласности) – так несущественно, или недальновидно, или уже вредно, – ясно видно, что заметались, пути не ведают. Так и хочется остеречь Горбачёва: «Не пори, коли шить не знаешь».
А большие события на родине если не начались, то – начинались, вот-вот разразятся. Давно-давно я ждал их (да ещё с наших лагерных мятежей 50-x годов) – и давно же готовился, «Красным Колесом». Чем больше я охватывался им, тем пронзительнее понимал всю грядущую опасность оголтелого феврализма. Я надеялся и готов был – хотя какими тропами? – «Мартом Семнадцатого» заклинать моих единоземцев: во взрыве радости только не повторите февральского заблудия! только не потеряйтесь в этой ошалелой круговерти!
Но как же мне подать на родину голос о том главном, что я, в розысках, потрясённо обнаружил, – об острых опасностях безответственного Февраля? Да вот – и благоприятный поворот. «Голос Америки», который в киссинджеровское время не осмеливался читать «Архипелаг» для советского слушателя; который даже не смел никогда имя Ленина произнести осудительно («советский народ боготворит его»); который, вот в 1985, пострадал от сенатской грозы
