уже не было никакой сердитости от конфликта 1974 года[594] – но разговор сперва шёл в большом напряжении: не исключаю, что и ныне журнал не прочь бы изобразить меня безысходным мракобесом. Однако в ходе часов напряженье спадало и обе стороны оставались удовлетворены.
Прошло несколько недель от публикации[595], и, видится, явно от впечатления со «Шпигелем» – вдруг и «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк таймс» заказали писать статьи обо мне – с заданием: жив ли ещё Солженицын или уже принадлежит прошлому? (Какой-то «исторический путь России», глубина времени, – а где же горбачёвская Перестройка? где же внятная современность?) «Нью-Йорк таймс» настойчиво добивалась и интервью от меня, я не дал.
На всякий случай заранее меня похоронить, до выхода «Колеса»? Ничем их не насытить. А мне, нутряно, совсем безразлично: что они обо мне думают, скажут, напишут. Я знаю: хоть когда-то, хоть после моей смерти, «Красному Колесу» время придёт – и той картины Революции никому не оспорить.
Впрочем, у «Вашингтон пост», при доле подмухлёвок и шпилек, – получилась статья как бы реабилитационная после травли 1985: вроде я – и не антидемократ, вроде – и не антисемит… («Нью-Йорк таймс» и год спустя, к моему 70-летию, опять предлагала интервью, я отказался.)
А в СССР моё имя всё так же запрещено. Гласность для кого и повеяла, чьи имена и книги вытягивали наконец из тьмы забытья – да только не мои: для советской власти я оставался заклятым и опасным врагом, и в цекистской «Советской культуре» меня продолжали травить. Из жёрнова ЦК – всё то же: Солженицын – самая опасная фигура!
И куда прочь отнесло то неуверенное заявление Залыгина в марте 1987, что он намерен печатать Солженицына? Что ж, терпели дольше, потерпим. Таков уровень официальной Гласности спустя три года, как её даровали.
А – не официальной, общественной? Нас поразила мелкость достигших нас разномнений. Одни: вот Солженицын приедет и возглавит «Память» – и это приведёт к диктатуре русского шовинизма в СССР. Другие: нет, он приедет – и обезсилит её, отнимет у неё умеренные здоровые элементы. Рассуждали обо мне как о политической игрушке, а не о писателе. И даже по этой плоскости зрели только леденящую «Память» – а Коммунизм как будто уже и не высился.
А год кончался.
Пора перехожа, а всё не гожа…
Неожиданно президент Рейган сделал несколько попыток вставить меня в советскую действительность. На Новый, 1988 год уговор у них был с Горбачёвым обменяться краткими видеоречами – встречно, к советским и американским телезрителям. Рейган сказал: по словам одного мудрого человека, «насилие не живёт одно, оно непременно сплетено с ложью»[596]. (Вырезать из передачи нельзя. Но обошлись советские с речью так: не объявили вперёд, в какой час будет передача, – и пустили её ранним часом 1 января, когда все ещё спали.) – Затем в апреле в одной из своих речей Рейган прямо предложил Советам «печатать Солженицына»[597]. (На ту речь советская пресса накинулась: «банальные вымыслы», «не содержит положительной атмосферы для диалога». В том же апреле, в одном из гарвардских обсуждений, успел и Р. Пайпс: если не Горбачёв, то победит реакционное направление Солженицына.) – В конце мая, во время визита в Москву, в Даниловом монастыре, как раз в Духов день, Рейган процитировал отрывок из моей крохотки «Путешествуя вдоль Оки»[598]. Московская «гласная» пресса проигнорировала этот пассаж. – Тут же вослед Рейган назвал меня перед писательским собранием в ЦДЛ. (Американские корреспонденты проворно бросились за отзывом к братьям-писателям и получили, от Гранина и других: скучный писатель, реакционный, что его с нами нет – не потеря.) И немедленно откликнулась «Нью-Йорк таймс»: «Многие советские интеллигенты, кто раньше видели в нём [Солженицыне] героическую фигуру и всё ещё защищают его право печататься», – и для тех «он стал неприятен, прямой духовный потомок реакционной породы русских националистов, который предпочёл мистическое убежище в укреплённой изоляции [это – мои Пять Ручьёв] от секулярных зол Запада»[599].
Опять и опять! Нет, нам до конца света не помириться. Когда касается меня – до чего же дружно, согласно мелют эти два жёрнова: что кагебистский (а хоть и образованский), что госдепартаментский да нью-йорктаймский.
______________
Несмотря на все взвихри настроений от событий на родине – наша с Алей работа не слабнет ни на день, никогда. Я уже расставался с «Мартом», с 88-го перешёл в «Апрель», больно влекущий его поспешливой новизной – и неоглядным сползаньем России всё дальше в пропасть. Всякую очередную главу Аля набирает на машине IBM – и всякую же сопровождает на обширных полях своими оспорами, советами, предлагает перестановки, ужатия, порой – выбросы. Эти заметки её – неусыпный контроль качества, иногда меня раздражающий, иногда восхищающий, – но всегда зоркая помощь и всегда неутомимый подпор в неохватной, по задаче и объёму, работе. Затем Аля перегоняет текст (ах, спасибо новой технике: при наших объёмах и темпах мы бы с пишущей машинкой погибли), иногда выдвигает ещё новые возражения, я снова принимаю по ним решения – и она выбеляет главу начисто. От удачи этого совместного движения мы оба молодеем. (Но и так, говорила Аля: испытывает она угнетение, многолетне следя в подробностях – неостановимое в 1917 крушение России. Да не следя – прямо живя в нём.)
И так мы плотно, погружённо работаем, что досаднейше приходятся нередкие поломки и неполадки в машине, вызывать мастера за много миль – и не во всякий день приедет, и на наших холмах дорога часто – одна гололедица, и ещё как скоро справится, и ещё все ли детали найдутся у него. От перерывов наборной машины работа не останавливается: Аля тут же берётся за редактирование рукописей Мемуарной библиотеки – ведь размахнулись мы ещё и на эту непосильщину. Легче всех прошёл Кригер-Войновский[600], последний царский министр путей сообщения – высокая достойная культура ума, государственный опыт, оттого и перо, – такими людьми наш век всё менее избалован. – Уже гораздо больше потребовала рыхловатая рукопись Сергея Евгеньевича Трубецкого[601], младшего члена знаменитой интеллектуальной семьи. – И гомерическая работа свалилась по интереснейшим мемуарам москвича Окунева[602] за первые советские годы. Беда была в том, что досталась нам самиздатская перепечатка с сотнями ошибок в цифрах, датах (перепутана была и последовательность записей), географических названиях и личных именах, которыми пестрит дневник. Приходилось проверять по многим энциклопедиям, разным случайным источникам, а больше всего – по газетам того времени, микрофильмы которых у меня и были. Но редактура, вероятно, и стоила того: под гнётом раннесоветского времени таких свидетельств почти ведь и не сохранилось. Они тоже – ещё не для сегодняшней Гласности. (Ещё подобную книгу мы в «Имке» выпустили –
