Спать Саманта не могла. Нескончаемый разговор с самой собой, ведшийся беззвучно, но в гневно-патетическом ключе и на повышенных тонах, подстегивал ее и, наконец, довел до такой степени нервозной взвинченности, что Саманта чуть не начала подпрыгивать на кровати. Она крутилась, вертелась и напряженно ждала, когда кромешную ночную тьму размоет блеклый рассвет. Около пяти она тихонько встала и стала собирать дорожную сумку, стараясь не смотреть на крепко спавшего Эда. Ее трясло как в лихорадке, зуб не попадал на зуб, и даже два шерстяных свитера, надетых один поверх другого, не помогли унять эту мучительную гадкую дрожь. Еще через час воздух за окном стал сиренево-серым, уже можно было различить вдалеке, за пределами владений Эда, группку понурых отсыревших тополей, голые ветки которых подрагивали так же знобко, как ледяные пальцы Саманты.
Бесшумно спустившись вниз, она обмотала шею шарфом, подтянула молнию теплой куртки до самого носа, потом забросила на плечо сумку (в последний момент она попыталась сообразить, что именно туда положила, но не смогла этого припомнить) и так же осторожно вышла за дверь.
Холодный промозглый воздух не освежил ее, а, напротив, как-то странно оглушил: дышать стало тяжелее, а дрожь только усилилась. Хорошо еще, дождь со снегом ночью прекратился. Саманта немножко постояла на месте, потом прерывисто вздохнула, упрямо поддернула сумку и потащилась прямо по лужам, покрытым морщинистой ледяной пенкой, – прочь из этого проклятого места. Пусть, пусть он увидит!..
До магистрального шоссе ничего не стоило дойти пешком, а там уж можно будет остановить первую попавшуюся попутную машину и автостопом добраться до города. Решение было принято, и теперь Саманта торопливо шагала по замершим в сладкой предутренней дреме улочкам Ричмонд-Хилла. Порой то слева, то справа вспыхивали желтым светом окна домов: местные жители, зевая и потягиваясь, готовились окунуться в очередной наступающий день, каким бы отвратительным он ни был. Мимо проехал парень на велосипеде в смешной скандинавской шапочке с ушками. Он окинул Саманту удивленным взглядом и поколесил дальше, разбрызгивая по сторонам стылые лужи. Потом ее обогнал почтовый фургончик, потом желтый школьный автобус. Клокастое грязное небо, похожее на выброшенное на помойку драное лоскутное одеяло, висело низко над головой, светлее почти не становилось, теплее тоже. Саманта шла все вперед и вперед, с беспокойством осознавая, что ее мысли начинают путаться, а морозный ветер пьянит и усыпляет, – именно теперь ей больше всего хотелось оказаться в уютной кровати, свернуться в клубочек и заснуть. И не важно, где будет находиться эта кровать, главное, чтобы ей дали согреться и выспаться. Однако вернуться не позволяла гордость, и Саманта, усиленно моргая (в глаза словно пригоршнями сыпали песок!) и шмыгая набухшим носом, упорно, будто заведенная механическая игрушка, продвигалась по намеченному пути, на ходу теряя остатки мыслительных способностей.
Услышав в очередной раз за спиной приближающийся шум мотора, Саманта, с трудом сгребая воедино обрывки плохо формирующихся в мозгу слов, подумала, что можно было бы уже сейчас попробовать проголосовать, – в конце концов, на больших трассах это формально запрещено. Она остановилась, но поднять палец не успела: хорошо знакомый автомобиль сам замедлил ход и замер рядом с ней. Эд перегнулся через переднее сиденье, открыл дверцу и по-собачьи посмотрел на Саманту снизу чуть припухшими со сна глазами.
– Ладно, не дури. Садись в машину.
Саманта не стала ни ломаться, ни пререкаться. Ей было так холодно. Она молча нырнула в дышащий теплом маленький кусочек мира, где обретался Эд, мира, с которым она намеревалась проститься навсегда, и плюхнулась на сиденье, больно ударив себя по ноге сумкой. Эд продолжал сверлить ее взглядом, но, похоже, обвинять не собирался.
– Намерзлась, дурочка? – Он пощупал ее пальцы и стиснул сразу обе заледеневшие дрожащие руки в своих стальных ладонях. – Смотри не заболей… Сейчас приедем, я тебя разотру хорошенько. И напою горячим кофе с лимоном.
Саманта посмотрела на него и заплакала горько, как маленький ребенок. Пришлось высвободить начавшие согреваться руки, чтобы кулаками утирать сразу четыре быстрых потока – из глаз и из носа. Эд хмыкнул и прижал ее к себе.
– Ну… Ну… Что ж ты так, а? Мы решим все наши проблемы, синеглазка. Обязательно. Все у нас будет хорошо. Подожди еще немножко. Все будет отлично, обещаю. Ты же моя сладкая девочка, моя малышка… И ты собиралась приготовить сегодня гаспаччо. Дала мне слово, да? А врать нехорошо… Ну хватит, успокойся. Поехали домой.
Тяжко давивший ее пузырь отчаяния словно в момент прорвался, а его содержимое схлынуло: Саманта почувствовала, что ее, начиная от самых пяток, заливает обездвиживающая волна тепла и умиро–творения, дрожь прекратилась. Каждое слово Эда втекало в сердце сладким медом. Она уронила голову на спинку сиденья и, пока Эд разворачивал машину на узкой улочке, успела заснуть глубоким сном – безмятежным и благостным.
Зима потянулась своим снежно-морозным чередом. Ничто не менялось, скорее наоборот: существующее положение вещей все более укреплялось, входило в привычно-регулярный режим. Но периодические краткосрочные приезды Эда воспринимались Самантой чем дальше, тем тяжелее: невозможно было бесконечно отгонять мысли о какой-либо определенности. Правда, у Эда, все реже выводившего ее в свет и мало-помалу сокращавшего продолжительность визитов, доставало такта не говорить с ней больше про свое светлое будущее в семейном бизнесе, зато все чаще от него можно было слышать довольно резкие фразы, что у него есть своя жизнь, свои дела, которые Саманты не касаются, свои заботы, о которых она не знает, не догадывается, да и не должна знать. Он активнейшим образом существовал в каких-то неведомых Саманте сферах, а она сидела в полном одиночестве за меловой чертой, которой Эд окружил свое личное, а не их общее, существование, и по-прежнему не могла ступить за эту черту.
Оставалась крохотная надежда на Рождество. Уже с середины декабря Саманта, устроившая настоящий шопинговый марафон в режиме нон-стоп, занялась декорированием дома, пытаясь любыми возможными способами поднять себе настроение. Результат даже превзошел ее ожидания: она действительно на время отвлеклась от бесконечной варки в котле одних и тех же унылых мыслей. Решив избегать традиционного сочетания красного с зеленым и предпочтя ему более внушительное сочетание белого с золотым, она для начала к уже имевшейся маленькой искусственной елке притащила потрясающие кружевные елочные игрушки цвета слоновой кости – сильно накрахмаленные и почти невесомые. Это были дивные крохотные колокольчики, снежинки, свечки, бьющие копытами лошадки, омеловые веночки. Саманта насмотреться на них не могла. Затем она приобрела сатиновую скатерть с золотистой кружевной вышивкой, парочку белоснежных плюшевых снеговиков (того, что побольше, она пристроила у входной двери, того, что поменьше, усадила на подоконник), кучу настенных гирлянд и в довершение всего – светящийся рождественский венок, сплетенный из еловых веток, белых шелковых лент, шнуров, золотых поблескивающих сосулек. Вся эта красота мерцала, и в нее можно было вставлять настоящие свечи.
Самым удивительным оказалось то, что Эд дейст–вительно провел рождественский вечер с Самантой (то ли жена с ребенком куда-то уехали, то ли он им сказал, что куда-то уезжает) и даже подарил миленькие сапфировые сережки – под цвет глаз. Но ничего судьбоносного не произошло. Они много болтали и смеялись – но то был, пожалуй, последний слабый отголосок летнего безумия. Дальнейшее совместное проведение праздников оказалось несколько рваным. Эд, вечно бьющий копытами от нетерпеливого желания что-то делать, не мог сидеть с Самантой круглосуточно. Он проводил с ней дня полтора, потом уносился, через день снова возникал, а наутро опять исчезал. Зато в один из последних декабрьских дней он потащил Саманту в некий богемный клуб, просочиться в который, тем более в такую шальную неделю, мог только Эд. Ей понравилось здесь абсолютно все: оригинальнейший праздничный дизайн, не–обыкновенно вкусная еда и особенно искрящаяся, прозрачная, пирамидальная крыша ресторанного зала, на которую сверху, из черноты, падали белые снежинки. Это было совершеннейшим волшебством, которое, как и полагается волшебству, неминуемо должно было исчезнуть с последним ударом часов. Оказавшись потом в своем занесенном снегом угрюмом обиталище в полном одиночестве, Саманта почти физически ощутила, что ее карета уже превратилась в тыкву, а вот явится ли к ней принц с хрустальной туфелькой – бог весть.
В новогоднюю ночь Эд неожиданно появился снова, хотя заранее предупреждал, что не сможет выбраться, правда, уже под утро. Помятый, лоснящийся, потный, испачканный губной помадой и совершенно пьяный. Он каким-то чудом вскарабкался на второй этаж, встал на колени рядом с кроватью и разбудил спящую Саманту громогласным возгласом: «А где моя маленькая жена?» Потом еще добрых полчаса он, распространяя по всей спальне аромат винной бочки, мучил ее бессвязным – вероятно, покаянным – монологом, повторяя одни и те же фразы: «Я не Аттикус Финч, я не могу все время быть примером для подражания… За что, за что меня винить? Я тоже хочу иногда танцевать на столе с лифчиком на голове… Она, в конце концов, сидела рядом…»
