В последствии этот вариант был отвергнут осторожным Марком Моисеевичем и заменен, на нейтральное: «не заплатил за воду?», автоматы были исправлены на брандспойты, гимнастерки на широкие плащи. После этого поистине универсальный экземпляр средства пропаганды обрел законченный вид и свое место у столовой, где находился под присмотром бдительного Прохора.
– А ведь хорошо! Экспрессия! – прокомментировал способное вызвать понос у сотоны полотно Геннадий Кузьмич, и немедленно загрустил. – Сразу видно, что у тебя тут все по – человечески, Моисеич. С душой у тебя все здесь. Помидоры-огурцы… Не хватает сейчас такого. Позабыли люди понятия, никому верить нельзя. Никто никому не нужен, даже если должен. Вот ты до демократии кем был?
– Ну… Врачом и был, я всю жизнь врач.
– Воот! А я был танкистом, понимаешь как времена поменялись –то? Дурачков твоих меньше не стало, а вот враги друзьями стали. И защищать вдруг стало некого и не отчего. Была страна – нет страны, были люди – и где все? А в сухом остатке, что? Пус-то-та, Марик. Странно, да? Всем сразу на все стало плевать. Сейчас на улице, поди упади.
– Зачем? – поинтересовался Марк Моисеевич, чей разум все более накрывал спирт. Тишайший эскулап постепенно терял связи с землей и казался сам себе легким завитком утреннего тумана, которого пинал проснувшийся ветер.
– Ну, поди упади, для эксперимента. Сердце прихватило, предположим. А кто к тебе подойдет?
– Кто?
– Да кто, не ошибешься. Твой клиент и подойдет. Один из десяти. Остальным никто не нужен. И не важно врач ты, или музыкант с филармонии. А раньше? Вот я раньше всем нужен был. Даже полковнику Клюгенау, был такой. Я по диспозиции аккурат против его тевтонов стоял. И нужен ему был до рези в желудке, понимаешь, едическая сила магния! Потому как, нахрена тогда этот самый Клюгенау со своими «Леопардами» кому сдался? Без подполковника Коломытова? А я тебе отвечу, нихрена и никому. Раньше Марик, все кому-то были нужны. Враги нам, мы врагам. Равновесие! – трагичным голосом заключил посетитель и вновь принялся любоваться плакатом. – А художника ты поощри как-нибудь, Моисеевич. Нужное он дело для страны делает.
Мысли у больничного фюрера совсем спутались и он, почему-то заявил, что выпишет Вениамина весной.
– Выпиши, – согласился подполковник. – И объяви благодарность перед строем.
– Я еще ему грамоту дам, – предложил доктор Фридман, – За заслуги.
«Боже, что за чушь я несу!» – пронеслось в его мерцающем сознании. – « Какую грамоту? Что с ней Веня будет делать?»
– И то дело, – ответил посетитель. – Ему будет приятно. Ты к человеку с душой, и он тебе никогда не плюнет. У меня последний прИзыв уходил когда, папаху мне справили. С Узбекистана выписали, понимаешь? Звание мое правильно произнести не могли, а на КПП честь отдавали. Дембеля, гражданские уже, а честь отдавали, едитя. Вот ушли они по своим кишлакам, ворота закрыли, и все… Никому уже никто не надобен. Не дует, не шумит и в боку не колет. Чисто смерть пришла. Как то сразу..
Геннадий Кузьмич оказывал на Марка Моисеевича какое-то магическое действие. Ему неожиданно стало жалко мир, в котором бродил никому не нужный полковник Клюгенау и в котором никто не подошел бы к нему на улице. «Надо бы Марине написать.» – подумал он о бывшей жене. – « Черте как расстались». Остаток разговора начисто выпал из его памяти. Милейший эскулап воспрял только после того, как вышедшая из палаты в полутемный коридор бабка Агаповна, бросилась на шею философствующему Геннадию Кузьмичу.
– Дитер Болен! – клич бабки подействовал на собеседников отрезвляюще. – Ты приехал!
Ошеломленный крепостью ее объятий отставник пыхтел и силился что-то возразить. Но спорить с ней было бесполезно.
– Шеви, шеви лейди. – бабка качалась на подполковнике как на трапеции. – Шеви, ван онореее!
– Дарья Агаповна, – сипел доктор Фридман, – Позвольте! Ну, что же вы. Вы мешаете, у нас тут проверка.
– Ты завтра тут будешь, пушистик? – поинтересовалась Агаповна, после минутной возни выпустив полузадушенного бронетанкиста из лапок. – А то у меня дела сейчас.
– Буду, – заверил ее Геннадий Кузьмич – Не сомневайтесь.
Успокоенная, она удалилась в сторону уборной. В ее душу стучали вечерний рассольник и макароны.
– Она в дружине у тебя? – глядя вслед пестрому халату, поинтересовался помятый военный.
– В дружине. – ляпнул, неизвестно от чего тоскующий, психиатр. – Доброволец и активист.
– Ну, завтра посмотрим. – прогудел Геннадий Кузьмич и подвел итог. – Все у тебя хорошо с агитацией, Моисеевич. Замечательная, прямо скажу агитация. Намного лучше, чем у всех. Пункты оказания первой помощи, проверять не будем. Запишу, что на должном уровне. А так, завтра часиков в девять, готовьтесь к учениям.
Никто не знает, как расставался Орфей со своей Эвридикой. Как Кастор прощался навсегда с Поллуксом. Возможно, это были самые трогательные моменты, о которых до нас не дошло ничего, кроме туманных фактов. Но прощание подполковника Коломытова с психиатром Фридманом достойно того, чтобы войти в анналы истории, написанной каким нибудь классическим автором, одетым в тогу. Геннадий Кузьмич сердечно обнял Марка Моисеевича и, не оборачиваясь, потопал к воротам. Наблюдая синусоидное движение бывшего танкиста, тихий доктор неожиданно захотел, что бы ему вот так вот запросто, подарили папаху, а энурезники, толпами валящие из ворот нашей больницы с белыми билетами, отдавали ему честь. Потому как не имел он в своей жизни даже той маленькой толики нужности и уважения, о которой помнил его случайный гость.
Ведь как же все-таки тоскливо жить без всех этих веселых лицемерностей: «Как дела? Как здоровье?»! Когда их много, мутит, мало – начинаешь невольно ощупывать себя, что там не в норме? Температура, стул, запах? Может уже все? Остываешь? Бродишь, бродишь вокруг себя. Оброненный среди подобных, как никому не нужный фантик. А в мозге порхают пыльные бабочки. «До свидания!» – заявляешь сам себе каждый вечер. А утром подмигиваешь отражению в зеркале. – «Живем, бродяга? Живем!» И понимаешь, что существуешь в этой вселенной, ради никому не потребной жизни. Только умерев, сподабливаешься получить венок с надписью: «От скорбящих сослуживцев Федеральной службы по надзору за модернизацией». Скорбите сослуживцы! Скорбите! Только дайте этот венок при жизни, потому что ТАМ, для меня он бесполезен. Так же как и ваши слезы. Я повешу его на стену и буду каждый раз с теплотой вспоминать вас. Ведь вам это будет приятно, не так ли?
Сострадание и печаль по чему-то потерянному и непознанному всем человечеством металась по темным зарослям. Бледная луна взирала на них с неба. Проходя мимо меня проверяющий неожиданно остановился и потребовал:
– А ну-ка дыхни, боец.
Я дыхнул в предусмотрительно подставленное ухо, поросшее мохом седых волос.
– Показалось, едитя. Смотри у меня. – подполковник назидательно ткнул пальцем в пространство. – Бди! Что бы чего тут… Завтра, учения!
Окончив на этом наставления, он погрузился в свой неземной аппарат и отбыл. Я еще долго стоял, вдыхая холодный ноябрьский воздух, и слушал хрип глушителя растворяющийся вдали. Как же все пестро и непредсказуемо, думал я, даже тут, на небольшом кусочке поверхности, где время остановилось. И еще никто не сказал, куда бежать в поисках абсолютного покоя. Развлекаясь этой мыслью, я запер ворота и вернулся в сторожку. А Марк Моисеевич, сидя в кабинете, сочинял письмо бывшей жене.
«Здравствуй, дорогая Марина!» – начал он, и уснул, положив голову на белый лист бумаги. Припоздавшая со смертью ноябрьская муха ползала по огрызку вареной колбасы оставшемуся от застолья. Мышь гоняла корку хлеба. Все было тихо, но завтра в этом мире недоделанных дел и недописанных писем, в котором никто никому не нужен, должны были состояться учения огнеборцев.
Ольга Донец. Два предмета, завернутые в холст г. Санкт-Петербург, Россия
Сидели мы вечером с Максимом и в нарды играли. Максим, по своему обыкновению, курил, я, по своему обыкновению, выигрывала. Было тихо и спокойно: тихо горел и потрескивал камин, звучала спокойная музыка, мы с Максимом молчали – между нами протянулась прозрачная, но плотная нить любви и гармонии.
Тут – стук в дверь. И громогласный такой, скажу вам, стук.
Максим пошел открывать. Я чуть задержалась, слегка изумляясь, что визитер не воспользовался дверным звонком. Чего стучать, когда нажать на кнопку можно? Не в деревне живем…
Из прихожей послышались громкие голоса. Я вышла в холл.
Их было трое. Одна из них – наша старая приятельница, актриса и певица, Светка Котельникова. Пьяная. В хлам.
– Привет, – она повисла у меня на шее. – Вы еще не знаете, кого я к вам привела! Это наша история!
Прогибаясь под тяжестью Светки, я посмотрела на нашу историю. Она состояла из двух человек – полной женщины лет сорока двух, напоминающей Крупскую в юности, и высокого красавца со светлыми набриолиненными волосами. Красавец напоминал гомосексуалиста.
