— Так вот: не пугайтесь, коли услышите! Эта женщина зарубила своего мужа топором.
— Почему?
— Просто по-человечеству. Супруг заставлял ее, извиняюсь, торговать своим телом и бил ее смертным боем, если она не приносила выручки. Как такую не оправдать? Вот мы и оправдали.
— «Мы»?
— Ага. Как раз я тогда был одним из присяжных заседателей, в то время время состоявши пастырем баптистов.
— Простите, Устин Яковлевич, но если так, почему же вы на войне? Ведь баптистам, насколько я слышал, запрещено проливать чью бы то ни было кровь.
— Запрещено. Но я с недавнего времени более не баптист.
— Как же вы так внезапно переменили веру?
— А такие вещи только внезапно и делаются. Читал я всякие такие книжки, а перешагнуть через все это не мог. Может, духу не хватало. А когда случилась эта история с Караевым — знаете, наверное? — я сразу поразительно все понял.
Леська покраснел. Смерть Караева образумила даже попика. Он вспомнил свой разговор с Гринбахом и стал как-то неприятен самому себе, хотя ни в чем упрекнуть себя не мог.
— А религия наша не самая худшая: у нас ни икон, ни облачений, никакого такого православного театра, где священник играет Христа, а дьякон — ангела. Попы работают у нас бесплатно. Собирались в неделю раз и хором пели:
Мы все войдем в отцовский дом,И, может быть, уж вскоре... —
запел Комаров довольно приятным тенором.
Как счастлив тот, кто в дом войдет!Рассейся, грех и горе!
Или вот эта:
Осанна божью сыну,Ибо он так любит нас!Соблюдем же, как святыню,Свыше данный нам наказ.
Кое-кто из головорезов подхватил песню и пел ее истово, смиренно, как и подобает подлинному христианину, отрицающему кровопролитие. Пели довольно сносно, не пытаясь перекричать друг друга, как это делают в деревнях. Леська прилег, оперся на локоть и глядел на одного Комарова. Вскоре Комаровых стало двое. Потом четверо. Наконец, полная комната Комаровых.
— Спит! — тихо сказал Устин Яковлевич и приложил палец к губам. Пение прекратилось.
...Когда Леська проснулся, поезд стоял среди поля. Холодным огнем пылала заря, и от этого мир выглядел как-то особенно сиротливо. Но поле не было безлюдным: сотни молодух рыли окопы. Среди женщин ходили военные моряки и отдавали приказания. Вот мелькнул Гринбах. Он ходил по брустверу и что-то объяснял стоявшим на дне окопа. Потом и сам спрыгнул в окоп.
Каким чужим и далеким показался Леське его бывший друг, и в то же время как он вырос в его глазах... Очень не хотелось признаться, но в этом новом для Леськи человеке ощутимо отсвечивала революция.
К теплушке на паре вороных подъехала Тина.
— Ну-ка, где у вас тут наша гимназия? Не съели ее за ночь? А ну, давай на тачанку! Едем в город Армянский!
Леська спустился к Тине. Ему и в голову не приходило ослушаться.
И вот опять жеребцы начали свою грызню, и это казалось тем стихийнее, что мчались они теперь без дороги,
— Завтракал?
— Не успел.
Тина перевела аллюр на шаг, сунула Леське вожжи и принялась готовить завтрак. Леська увидел натюрморт, достойный всех «малых голландцев»: появилась крупно отрубленная багровая ветчина, кое-где пропитаннная зеленью селитры, полголовы русско-швейцарского сыра и строганина, взятая, очевидно, у сибиряков: на юге рыбу не строгают. Леська недоверчиво жевал нельму, стараясь угадать, с какой именно рыбой он имеет дело,
— В животике разберут, — в утешение сказала Тина.
Леська взглянул на нее внимательно и только сейчас понял, откуда эта вульгарщина: Тина зверски накрасила губы, щеки намалевала круглым румянцем под стать «яблокам» у карусельных коней, а брови толщенно растушевала погашенной спичкой.
— Зчем вы намазались? — брезгливо спросил Леська.
— Не нравится?
— Нет.
— Вчера нравилась больше?
— Да. Не люблю накрашенных.
— Слушаюсь, ваше благородье! — весело крикнула тина и отдала по-военному честь.
Затем достала носовой платок, плеснула на него из большого медного чайника и начала стирать краску, не жалея ни губ, ни щек, ни бровей.
— Ну, как теперь?
— Еще немного. Здесь и вот тут,
— А теперь?
— Теперь хорошо.
— Поцелуешь за это?
— Не могу. У меня невеста.
— Невеста без места, жених без ума, — сказала Тина, чтобы что-нибудь сказать. Потом высоко подняла чайник и стала пить из носика. — На! Пей! У меня чашек нет.
Леська хлебнул — оказалось пиво.
— Теперь опять я.
Она сделала несколько глотков и снова передала Леське чайник. Так они менялись несколько раз. Ела Тина с заразительным увлечением. Вообще все, что она делала, — делала с аппетитом. Леська смотрел, как вонзаются ее звонкие зубы в ветчину, как наливаются ее пышные губы, как она пьет большими звучными глотками, и думал: эта женщина зарубила топором своего мужа...
Вскоре их обогнал «фиат», в котором сидели Махоткин, Гринбах и актриса Светланова 2-я.
«Как она сюда попала? — подумал Леська. — А что же с театром? Ведь она была там примадонной».
Но вот вдали показались строения: Армянск. За все свои восемнадцать лет Леська никуда не выезжал из Евпатории. Городов он не знал, если не считать Мелитополя, и теперь каждое новое название вызывало в нем острое любопытство.
Армянск, или, точнее, Армянский Базар, оказался довольно уютным городишком. Никакого особенного базара, давшего ему имя, здесь не существовало и в помине. Зато он стоял ближе всех к Турецкому валу, и поэтому его облюбовали штабы нескольких красногвардейских отрядов.
Когда тачанка вошла в городок, Леську поразило обилие народа. Одетые кто во что горазд, но все с красными бантами, бойцы, составив ружья в пирамиды, стояли, сидели, лежали, и у всех на лицах одно общее выражение: ожидание новизны. Первый же приказ прозвучал громогласно, но без шутки: «К принятию пищи готовьсь!» Революция понимает юмор: раздался добродушный смех, но все потянулись к обмоткам и голенищам за ложками. Вскоре стали подъезжать походные кухни, возы и мажары. Привезли рисовую кашу, горячие пирожки с повидлом, сладкий чай. Конечно, ложек и кружек не хватило, все же накормили всех. Некоторые брали по две и три порции. На это никто не обращал внимания — может быть, впервые люди наедались досыта.
Потом отряды повзводно зашагали в синематограф — двухэтажный сарай с галеркой. Вороные подошли к самому входу. Тина, приказав первому встречному привязать лошадей, соскочила с тачанки и взяла Леську под руку. Леська резко отшатнулся: ему было стыдно.
В партере они сели рядом, Тина тут же схватила Леськину руку пальцы в пальцы.
Леська подчинился — благо в зале темно и никто не видитю. Стали глядеть на эстраду. Над ней — огромный плакат: по кумачу белыми буквами:
«У ПРОЛЕТАРИАТА НЕТ ИНОГО ОРУЖИЯ В БОРЬБЕ ЗА ВЛАСТЬ КРОМЕ ОРГАНИЗАЦИИ».
ЛЕНИН
Потом на эстраду вышел Самсон Гринбах и скомандовал: «Внимание!»
Разложивл перед собой на кафедре бумажки с цифрами и цитатами, он начал говорить. Речь его была посвящена моральному облику красногвардейца.
— Кто такой красногвардеец? Это человек, который делает благороднейшее дело: посвящает свою жизнь освобождению трудящихся и эксплуатируемых от гнета эксплуататоров.
Елисей вспомнил Самсона в гимназической тужурке. Он бойко отвечал урок у черной доски или цветной ландкарты. Так же бойко говорил он и сейчас. Чувствовалось, что речь свою он вызубрил назубок, и Леська угадывал в его голосе печатные строки:
— Первый уставн Красной гвардии был принят Выборгским райсоветом в апреле 1917 года. Цель Красной гвардии: отстаивание с оружием в руках всех завоеваний рабочего класса. Одним из таких завоеваний является интернациональный характер советского строя: охрана интересов трудящихся всех национальностей.
Бойцы слушали Самсона затаив дыхание. Многие из них впервые присутствовали на лекции. Хотя не все слова были им понятны, главное доходило: они должны вот этим штыком и этой гранатой драться за то, чтобы власть во всем мире и в Таврической губернии перешла к тем, кто в поте лица своего зарабатывает хлеб свой.
— Красная гвардия — самая идейная армия в мире! — говорил Гринбах. — В этом ее непобедимость. Вы смотрите, что делалось в Киеве. На стороне Временного правительства — юнкерские училища, школа прапорщиков, чехословацкий полк, организация георгиевских кавалеров, белоказаки и воинские части военного округа. Вдобавок из Черкасс направлено три батальона ударников. Генерал Рухонин снял с Юго-Западного фронта боевые подразделения и бросил их против большевиков. Как видите, все обученные, опытные люди, профессионалы воины! И это против рабочих, которые не имели никакой солдатской выучки. А чем кончилось, товарищи? Полным разгромом белогвардейщины! Почему? Потому что белые дрались за свои бриллианты, а красные — за жизнь, за судьбу, за будущее всего человечества!
