Утром за ними заехал Эал.
Джон, как оказалось и не подозревавший, что мистер Казимир решил испытать на себе методы обучения, принятые американцами, выбранил его, а потом заявил, что у него есть дела поважнее, и отказался от поездки на учебную базу, договорившись, что будет время от времени справляться, не смертельно ли надоело мистеру Казимиру быть подопытным животным. На этом они и расстались. Лидумс поехал с Эалом.
Но перед отъездом Лидумс написал на оборотной стороне нарисованной открытки адрес любимой женщины, живущей в Дании, и попросил мистера Джона наклеить на открытку марку и швырнуть в почтовый ящик. На ней он написал: «Еще жив. Люблю. Целую». И ее адрес.
— Почему бы вам не написать и свой адрес? — поинтересовался Джон.
— Подполье давно уже научило нас не оставлять своих адресов, — с некоторой меланхолией ответил Лидумс. — Моя Марта знает, что я остался на той стороне границы. Теперь она узнает, что я вырвался оттуда. А позже, когда позволят обстоятельства, я сам навещу ее. Всякая другая возможность нежелательна. А пока она будет знать, что я уже в Мюнхене. Значит, недалек тот день, когда мы с нею встретимся…
— А если она вышла замуж? — поинтересовался Джон.
— Письмо получат родители и в этом случае, естественно, не отдадут ей.
— И вы не станете бороться за свою любовь? Лидумс вздохнул и ответил, протягивая руку для прощания:
— Чем не жертвует человек на благо родины?
На этом они расстались. Но Лидумс знал, что Джон — человек обязательный и не преминет выручить его от повседневной скуки лагерной жизни.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Странные люди со странными судьбами окружали теперь Лидумса.
Среди них были бывшие солдаты и офицеры «великой» германской армии, выходцы из прибалтийских республик, связавшие свою судьбу с фашизмом то ли из мести к Советам, то ли из чистого авантюризма, а иногда и так: был батраком, да вот мобилизовали, сделали полицейским, а потом пошло-поехало, пока не докатились до лагерей перемещенных в американской или английской зоне. Все это были уже немолодые люди, и числились они «старшими» в шпионских группах.
Но были и совсем молодые, так сказать, второе поколение разрушенных войною семейств. Одни были вывезены немцами вместе со школами, другие попали в Германию с убежавшими родителями. Эти, в сущности, и выросли в лагерях для перемещенных. Они хорошо знали немецкий, «спикали» по-английски с американским акцентом, но ни у них, ни у их родителей не было никаких надежд на будущее; не было постоянной работы, и ами пользовались этой беспросветной нуждой и отсутствием какой бы то ни было перспективы на будущее, терроризировали их в лагерях, оставляли один лишь выход — шпионскую школу… Так создавались «кадры» самоубийц, — ведь каждому из них в свое время выдавали ампулу с цианистым калием, словно бы заявляли: жизнь ваша короче воробьиного хвоста, но ничего, злее будете!
И эти люди собирались «освобождать» Родину Лидумса.
Он невольно вспоминал собственную судьбу.
Да, его отца тоже экспроприировали. Он был довольно видным судовладельцем и мог бы уйти из Риги вместе с семьей на одном из собственных судов, но не сделал этого. С некоторым любопытством он принял предложение новых властей возглавить отдел в управлении порта, ведавший экспортно-импортными операциями, потеснился в своем доме, приняв сразу две семьи «подвальных» жителей, без сопротивления сдал автомашину: молодому государству она была, несомненно, нужнее, с интересом присматривался к разделу помещичьих земель и даже довольно добродушно отмечал, что лица крестьян, приезжающих на рынок в Ригу, стали веселее и несколько важнее, чем прежде. А когда к нему начали наведываться айзсарги, пытавшиеся сколотить новое подполье, резко ответил, что не интересуется политикой…
Вот этого айзсарги ему и не простили. В день входа немцев в Ригу отец Лидумса был застрелен на улице.
Лидумс окончил университет перед самой войной. Сначала он побаивался, что его отчислят как «буржуйского сынка». Но никто его не отчислял, и после сдачи последних экзаменов он женился на любимой девушке. Он знал, что будет художником, у него была семья…
И все это разрушила война…
Он помнил наставления отца. И когда некоторые из недавних его однокашников, сколачивавшие добровольческий легион для услужения немцам, явились к нему, выставил их вон. Ему тоже отомстили: лишили работы в самое тяжкое время оккупации. Он держался: ходил в порт на разгрузку и погрузку; его принимали охотно в память об отце, да и вынослив он был, пожалуй, как настоящий докер.
Беда не приходит одна: жена умерла вскоре после родов, оставив ему девочку.
Вечером, когда покойницу уже доставили в кладбищенскую часовню для завтрашнего отпевания и похорон, он вдруг вспомнил, что не выполнил последнюю волю жены. Она попросила снять обручальное кольцо с руки, чтобы у маленькой Аниты было молоко хоть на первое время. Утром в часовню войдут служки, и кольцо исчезнет.
На улицах уже слышался стук подкованных сапог: наступил комендантский час, патрули обходили улицы. Сквозь открытые окна доносился лай сторожевых собак, а иногда выстрелы. В соседней комнате тихо двигалась сестра, переехавшая к нему присмотреть за Анитой. Лидумс осторожно вышел из дому и пошел, прижимаясь к стенам домов, в сторону кладбища.
Старые, расхлябанные двери часовни были закрыты слабеньким английским замком. Лидумс раздвинул створки охотничьим ножом и вошел. В темноте он на ощупь отыскал гроб, снял крышку и нашел холодную руку. С похудевшего за время болезни пальца кольцо сошло легко, он поцеловал покойную, снова закрыл крышку, захлопнул на замок дверь часовни. Главное было исполнено, оставалось добраться до дому…
Толстый немец-шуцман и уполномоченный квартала вывернулись из переулка прямо на него. Должно быть, они давно расслышали его шаги и притаились за углом, как охотники. Лидумс испытывал такой прилив ненависти, что все движения его стали как бы автоматическими. Он не дал немцу выстрелить, сбив его с ног ударом кулака. Немец загремел автоматом, падая в открытый бункер, через который засыпается уголь для отопления домов. Безоружный квартальный надзиратель бросился бежать, петляя, как заяц. Лидумс прислушался: из бункера не доносилось ни звука. Он осторожно обошел квартал, проник во двор, открыл при помощи того же ножа черный ход и никем не замеченный вошел в дом.
Утром по всему кварталу шла облава: искали «диверсантов». В вечерней газетенке, которую издавали немцы для рижан, были описаны со слов квартального уполномоченного приметы убийцы: косая сажень в плечах, косматые волосы, раскосые глаза… Лидумс, больше думавший о похоронах жены, держался спокойно.
Вернувшись с похорон, он узнал, что в соседних домах идут обыски: арестованы несколько мужчин…
От облавы Лидумс ушел: с карточкой докера отправился в порт. Там у него были друзья.
Вечером переодетого Лидумса вывезли из порта на грузовой машине в сторону Вентспилса. В лесу шофер по каким-то лишь ему понятным приметам определил место высадки, сказал:
— Иди отсюда полчаса прямо на восток, найди сухое место и переночуй. Дальше двигайся днем, если повезет, встретишь наших, не повезет, извини, — и развел руками.
Партизан Лидумс встретил только на пятый день…
2
Партизанам в Латвии было трудно. За ними охотились не только немцы, но и айзсарги, возродившие свою террористическую организацию под крылышком у фашистов.
Группу партизан в курляндских лесах возглавлял Балодис.
Он был лишь на десять лет старше Лидумса (кстати, именно он и дал художнику Викторсу Вэтре этот псевдоним), но уже семь раз сидел в тюрьме бывшей республики: первый раз как активист комсомолец, а в последний — как один из организаторов и функционеров подпольной Коммунистической партии, — одним словом, год на свободе, год в тюрьме. В первый день создания Советской Латвии он был назначен начальником городского отдела Госбезопасности в Вентспилсе и прямо из камеры каторжной тюрьмы пришел в свой кабинет.
После вступления немцев в Латвию Балодиса оставили для подпольной работы.
Лидумс воевал в рядах партизан все лето сорок второго года. Осенью, когда немцев остановили под Сталинградом, Балодис предложил Лидумсу легализоваться в Риге. По его данным, квартальный уполномоченный, который мог опознать художника, был расстрелян немцами еще летом «по обвинению в убийстве шуцмана», которого якобы сам столкнул в бункер.
Балодис приготовил документы о том, что художник Викторс Вэтра провел все лето у родственников на хуторе, — такой хутор был и родственники были и могли подтвердить все сказанное в документах, а теперь отправлялся в Ригу, чтобы поступить в военную школу, организованную оккупационными властями.
