Зебедия Т. Кроукоростл подошел к жар-птице, которой огромного усилия воли стоило, топчась туда-сюда в пыли под авокадо, не путаться в собственных ногах. Он встал перед жар-птицей и очень медленно ей поклонился. По-стариковски, натужно и скрипуче, однако же поклонился. И жар-птица поклонилась в ответ, а потом повалилась в пыль. Зебедия Т. Кроукоростл почтительно взял ее на руки, точно ребенка, и понес обратно во дворик за кафе Мустафы Строхайма, а остальные последовали за ним.
Первым делом Зебедия выдернул и отложил в сторону два великолепных золотых пера из хохолка.
Потом, не ощипывая птицу, он выпотрошил ее и положил потроха на дымящийся хворост. Ополовиненную банку пива сунул в тушку и водрузил птицу на жаровню.
— Жар-птица жарится быстро, — предупредил Кроукоростл. — Готовьте тарелки.
Древние египтяне приправляли пиво кардамоном и кориандром, поскольку не знали хмеля, и пиво у них выходило вкусное, душистое и хорошо утоляло жажду. После такого пива можно было и целую пирамиду построить, что иногда и случалось. Пиво в банке бурлило и распаривало жар-птицу изнутри. Когда жар от углей достиг оперенья, оно сгорело, будто магниевая фольга, с такой яркой вспышкой, что эпикурейцам пришлось зажмуриться.
Воздух пропитался запахом жареной дичи — сочнее утки, тоньше фазана. У изголодавшихся эпикурейцев потекли слюнки. Казалось, времени прошло всего ничего, а Зебедия уже снял жар-птицу с раскаленного ложа и поставил на стол. Потом разрезал на куски и разложил дымящееся мясо по тарелкам. Каждый кусочек он полил соусом. Кости отправились прямиком в огонь.
Все члены Эпикурейского клуба расселись на заднем дворе кофейни Мустафы Строхайма, вокруг древнего деревянного стола. Они ели руками.
— Зебби, это восхитительно! — воскликнула Вирджиния Бут с набитым ртом. — Так и тает во рту. Вкус просто неземной.
— Это вкус Солнца, — сказал Огастес ДваПера Маккой, поглощая мясо с рвением, на которое способен только по-настоящему большой человек. В одной руке у него была ножка, в другой — кусок грудки. — В жизни не пробовал ничего вкуснее и не жалею, что отведал, но все же я буду скучать по дочери.
— Волшебно, — высказался Джеки Ньюхаус. — Это вкус любви и прекрасной музыки. Это вкус истины.
Профессор Мандалай записывал все в анналы Эпикурейского клуба. Он описывал свои ощущения, записывал впечатления других членов клуба, стараясь не замарать страницы, поскольку в свободной руке держал крылышко, которое объедал с величайшим тщанием.
— Странно, — сказал Джеки Ньюхаус. — Чем больше я ем, тем горячее во рту и в желудке.
— Да. Так и должно быть. Лучше готовиться заранее, — откликнулся Зебедия Т. Кроукоростл. — Есть огневок и раскаленные угли. Иначе организму чуток тяжеловато.
Зебедия Т. Кроукоростл трудился над головой птицы, разгрызая кости и клюв. Они молниями вспыхивали у него во рту, но Зебедия лишь ухмылялся и жевал.
Кости жар-птицы на жаровне занялись оранжевым, а потом вспыхнули ослепительно белым. На двор кофейни Мустафы Строхайма опустился густой жар, все вокруг мерцало, словно едоки смотрели на мир сквозь воду или марево сна.
— Какая прелесть! — жуя, сказала Вирджиния Бут. — В жизни не ела ничего вкуснее. Это вкус моей юности. Вкус вечности. — Она облизнула пальцы и взяла с тарелки последний кусок. — Жартаунская жар-птица, — сказала она. — А она еще как-нибудь называется?
— Феникс из Гелиополиса, — ответил Зебедия Т. Кроукоростл. — Птица, что гибнет в пламени и возрождается из пепла, поколение за поколением. Птица Бенну, что носилась над водами, когда еще не было света. Когда приходит время, она сгорает в огне из редких пород дерева, пряностей и ароматных трав и воскресает из пепла, раз за разом, к вечной жизни.
— Горячо! — воскликнул профессор Мандалай. — У меня внутри все горит! — Он хлебнул воды, но легче, видимо, не стало.
— Мои пальцы, — произнесла Вирджиния Бут. — Взгляните на мои пальцы. — Она протянула руку над столом. Пальцы сияли изнутри, словно подсвеченные огнем.
Воздух стал таким горячим, что в нем можно было запечь яйцо.
С шипеньем посыпались искры — два желтых пера в волосах Огастеса ДваПера Маккоя вспыхнули фейерверками.
— Кроукоростл, — сказал охваченный пламенем Джеки Ньюхаус. — Признайся, как долго ты ешь Феникса?
— Больше десяти тысяч лет, — сказал Зебедия. — Тысячей больше, тысячей меньше. Это не трудно, если наловчиться; наловчиться — вот в чем загвоздка. Но этот Феникс — лучший из всех, что я готовил. Или вернее сказать, что сегодня я удачнее всего приготовил этого Феникса?
— Годы! — воскликнула Вирджиния Бут. — Они из тебя выгорают!
— Такое бывает, — согласился Зебедия. — Но прежде чем приступить к трапезе, надо привыкнуть к жару. Иначе запросто сгоришь.
— Почему я этого не помнил? — спросил Огастес ДваПера Маккой сквозь обступившее его пламя. — Почему я не помнил, как ушел мой отец, а прежде его отец, как они все уходили в Гелиополис есть Феникса. Почему я вспомнил об этом только сейчас?
— Потому что сейчас твои годы сгорают, — сказал профессор Мандалай. Он захлопнул книгу в кожаном переплете, едва вспыхнула страница. Обрез книги обуглился, но все остальное не пострадало. — Когда годы сгорают, возвращается похороненная в них память. — В дрожи горящего воздуха профессор выглядел намного плотнее и улыбался. Раньше никому не доводилось видеть улыбки профессора Мандалая.
— Мы сгорим без остатка? — спросила раскаленная Вирджиния. — Или выгорим обратно в детство, обратно в духов и ангелов, и начнем все сначала? Хотя это не важно. О, Корости, как это прекрасно!
— Пожалуй, — сказал Джеки Ньюхаус из-за стены огня, — в соус стоило бы добавить чуть больше уксуса. Мне представляется, такое мясо заслуживало чего-то покрепче. — И он исчез, и от него остался лишь его образ.
— Chacun à son goût, — заметил Зебедия Т. Кроукоростл, что в переводе означает «на вкус и цвет…», облизнул пальцы и покачал головой. — Лучше не бывает, — сказал он с невероятным удовлетворением.
— Прощай, Корости, — прошептала Вирджиния. Она протянула добела раскаленную руку сквозь пламя и на секунду — ну, может, на две — крепко сжала его смуглую ладонь.
А потом на заднем дворе кахвы (она же кофейня) Мустафы Строхайма в Гелиополисе (который некогда был городом Солнца, а теперь стал пригородом Каира) не осталось ничего, кроме белого пепла, что взметнулся на мягком ветерке и осел, точно снег или сахарная пудра; и никого не осталось, кроме молодого парня с черными как смоль волосами и ровными белыми зубами, в фартуке с надписью ПОЦЕЛУЙ ПОВАРА.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
