Станкевича в этих словах.
— Три месяца потеряно. Три месяца мне из Ташкента названивали через день. Сомневались во мне азиаты, уже стали требовать возврата аванса. Ты представить себе не можешь, кому пришлось гарантии за меня давать. А ты меня просто динамил, как первокурсница. Но я-то не курсант уже. Про деньги, которые ты у меня брал, я вообще молчу.
Станкевич почувствовал, что захотел в туалет, а холодная пиявка под сердцем как бы угомонилась, отползла. По гостиничному номеру гулял сквозняк, за окнами лил осенний дождь. Алексею было бы удобнее думать, что он трясётся от холода, но это было не так, и он это знал. Во внутреннем кармане его куртки завибрировал телефон. Вибрация предательски явно передавалась руке Алексея.
— Федь, не сейчас! Попозже. Конечно. Хорошо.
— Никак Глазунов?
Алексей, совсем осунувшийся, кивнул головой.
— Насчёт Худайбергенова? Он и мне звонил недавно. Тоже про Тимура спрашивал. Он-то чего переживает?
Теперь Алексей пожал плечами.
— Возьмите себя в руки, гражданин Станкевич, — Слежанков как будто одну маску сменил на другую, что-то придумал. Лицо разгладилось, и на нём засветилась лукавая улыбочка: ведь уже сегодня всё наладится. Ещё чуть-чуть, и достигнутая цель оправдает затраченные средства. Твой друг станет, как бай, незаслуженно богатым, ты станешь шурином первого академика Узбекистана, Марина — беззаботной домохозяйкой, у Тимура-младшего в окрестностях Ташкента будет собственный бассейн. О своей роли в этом празднике жизни я умолчу и все лавры оставлю тебе. Мне достаточно обещанного заказчиком вознаграждения. И только попробуй выкинуть ещё какой-нибудь фортель…
Семён Константинович многозначительно о чём-то умолчал.
«Слава богу!» — мысленно перекрестился Алёша. Сосать под ложечкой перестало сразу, и дрожь в руках медленно, но уменьшилась. Как только страх понемногу стал отступать, к сердцу Алексея опять подползла холодная пиявка. «Без виски, — подумал Станкевич, — с ней не справиться». Он прокашлялся и обратился к Слежанкову:
— Семён Константинович, давайте промочим горло.
Тот как будто ждал и откровенно ехидно ответил:
— Лёша, я же за рулём! А ты, если хочешь, промочи. Возьми в холодильнике. Только пять капель! Через полчаса наш друг Худайбергенов возвращается с работы. Представишь меня ему и можешь допивать.
Алексей с внутренним трепетом приложился к стакану и так же, как при первом знакомстве с виски в далёком девяностом году, почувствовал среди прочих оттенков странный эффект, как будто слизистой его рта коснулась промокательная бумага. И этот вкус потащил его ещё дальше, в беззаботное школьное детство, где непонятно зачем в каждой тетрадке лежал лист промокашки, где своим феноменальным чувством времени Алёша приводил в восторг одноклассников и в неистовство учителей. Первый раз это случилось во втором классе. Буквально за мгновение до звонка он встал из-за парты Эрисмана и со словами «поверьте, я не лгу, я больше не могу» стал собирать портфель. Загробная тишина в кабинете и победное дребезжанье звонка за дверью. До самого десятого класса Станкевич повторял и повторял этот номер, и осечек не было ни разу.
— Поехали! — оторвал его от сладких воспоминаний командный голос товарища полковника.
Глоток… и пиявка и вправду снова попятилась.
Уже год, как Тимур жил неведомым ранее смыслом, неведомым ранее счастьем. Уже год, как не видел Станкевича, не искал, куда пристроить свои произведения, не сидел ночами за компьютером. Ему казалось, что и его никто не ищет, что все забыли о его существовании. Никого не боялся, даже блюстителей правопорядка. А ведь несколько лет кряду он шарахался, как и все его соотечественники, от каждого полицейского. После рабства не знал, с какой стороны подойти к проблеме регистрации. Тётушка умоляла самому даже не пытаться, была наслышана о злоупотреблениях. Она сама хотела отыскать своего доброго знакомого, который мог бы посодействовать, но так была слаба, что редко выходила из дома. Тут ещё санитарные меры. Обращаться же к другим адвокатам тётушка не решалась.
В те дни произошёл с ней один случай, который поверг её в ужас перед своим будущим. Однажды она забыла дорогу домой, перестала узнавать окрестность. В целом сохраняя рассудок, она не поддалась панике. Посидела на свежеокрашенной лавочке, подумала и достала из сумки с продуктами паспорт. Настоящим унижением для неё стало бы обращение к прохожим за помощью, а в паспорте указана прописка. Даже когда такси остановилось перед её подъездом, она ничего вокруг не узнавала. Таксист же только от следующих пассажиров узнал, что интеллигентный божий одуванчик, по всей видимости, недавно присаживался на свежеокрашенную лавочку. Тётушка, глядя на дверь своей квартиры и сравнивая её с соседскими, подумала: «Как я расточительна!» Тимура она узнала сразу, но не как племянника, а как мужа своей младшей дочери. Тимур, почувствовав неладное, спорить с нею не стал. Когда утро в её голове окончательно перемудрило вечер, она ему с ужасом всё рассказала.
— Какое самообладание! — воскликнул Тимур. — Любой другой на вашем месте кинулся бы к согражданам и загремел бы в психушку.
Тимур всегда думал о тётушке, как о своём ангеле-хранителе. После матери никто так не трепетал над ним. И никого так, как её, Тимур не любил, не уважал, не боялся обидеть. И, как ему казалось, поделиться этими чувствами ни с кем уже не сможет. От многого спасает человека любовь близких, но над законами природы она бессильна. И настало время, когда возрастная пневмония закрыла глаза его ангелу. Дочери ангела намекнули, что квартиру надо освободить. Он, конечно же, согласился, но только возвращаясь в Москву с погребения, отчётливо понял, что возвращаться ему некуда. Тогда-то он и позвонил по первому бросившемуся в глаза номеру из записанных в телефоне — Станкевичу. Тот откликнулся, и реинкарнация ангела не заставила себя долго ждать. В первый же день, точнее, вечер знакомства, Тимур отметил про себя, что Марина чем-то неуловимым сильно напоминала ему Нину Аверьяновну. Их чувства не выходили за рамки взаимных симпатий, пока Тимур спустя пару дней не рассказал ей историю своей жизни. Упоминания о Средней Азии всколыхнули в Марине воспоминания о школьной поездке в Самарканд, Бухару, Ташкент. И она стала делиться яркими школьными впечатлениями. Она даже напела: «Сияй Ташкент — звезда Востока!» Тимур силился сдержать свой восторг, но Станкевич всё-таки заметил, как изменился его взгляд.
Как сказали бы в начале двадцатого века, Марина была женщиной приятной во всех отношениях: очень чувственной, очень нежной, очень доброй, с роскошной копной подкрашенных чёрных волос, с отзывчивым взглядом больших карих глаз, с завораживающе аппетитными губами, особенно, когда она ела вишнёвое варенье. А свойственная её возрасту излишняя полнота делала её совершенной. У Тимура не было шансов остаться прежним.
