что еще на дежурстве делать? Не будешь же у телефона драгоценный заряд тратить. И все вокруг или что-то новое читали, или кино смотрели — и обсуждают. Даже Верочка. И надо же занять чем-то голову. А то в голове мысли грустные: спутник мы уже 1 ноября запустили, а в спасении Лизоньки никак не продвинулись. Ноябрь вплотную приблизился к заветной дате. А я до сих пор не понимаю, за счет чего я существую. Значит, она жива еще, все-таки? Радует.
Дедушка Вова из гаража не вылезает. Поднимает ли он тяжести, я проследить не могу — только вечером появляюсь. Прабабу Маню, прапрабабу Шуру, прапрадеда Савву видел мельком. Ничего, не съели меня. Но, все равно, стыдно.
Помогать прадеду Васе мне становится все проще. И крови я не боюсь, и работы тяжелой. И по ночам могу не спать — опыт бессонных ночей в играх по сетке с товарищами. Как это далеко от меня сейчас! Может быть из меня хороший медик бы получился? Вон, есть тут одна бабулька, которую я на уколы вожу, так она даже в процедурной руку мою не отпускает, говорит, ей со мной не больно и не страшно. Даже голой попы своей не стесняется. Я уже тоже стесняться перестал, хотя сначала — очень. Может, я выбрал не то учебное заведение, раз есть здесь, в больнице, от меня какая-то польза? Глядишь, скоро сам уколы делать научусь. И буду медбратом. Как прадедушка Вася на войне.
Но на своем третьем дежурстве, я вдруг почувствовал неслабый удар прямо в сердце и понял, что моя вселенная, впервые, основательно покачнулась.
Лиза
30
Я плелась за Марусей, нога за ногу по подмороженному полю. Вторая половина ноября, все-таки!
Носить свой животик Марусе было уже тяжело, но она не унывала, или виду не показывала. Не то, что я. Мы тащили: она — внушительный мешок семечек, я — небольшой мешочек драгоценного сахара, небольшой ломтик драгоценнейшего сала (!), двадцать сморщенных яблок, и связку сухой рыбы из пяти штук, которые удалось выменять на пальто дедушки Саввы. Ох, такое пальто было расчудесное! Модное. Может, мы и продешевили, хотя Маруся торговалась, как зверь, но кушать-то хочется!
В отличие от бодрящейся Маруси, я шла и думала, какая же все-таки я дура. И делать ничего не умею, и порчу все, к чему прикасаюсь. Зачем я Вовку после цирка в темноту потащила? Зачем я все время в эту машину лезу? Папе насолить? Прав, этот странный Денис. Все должны меня ненавидеть. И даже я.
Вдруг со стороны уже видневшегося спереди города, послышались звуки выстрелов, взрывов, крики какие-то. Мы с Марусей остановились перевести дух. Мне показалось, что я белым днем слышу гул самолетов. Я, на всякий случай, присела, побросав свои оклунки20, и прикрыла голову руками. Маруся осталась стоять. Уперев одну руку в поясницу, другую приложив к глазам, как козырек, осмотрела горизонт.
— Ой — она вдруг растеряно глянула вниз, себе под ноги, и, подняв глаза на меня, жалобно призналась:
— Я, кажется, описалась…
— Дура, что ли? — Нашла время! — я укоризненно покосилась на расползающуюся рядом большууую темную лужу. Марусю я боялась меньше, чем бабу Шуру. Я здесь ее даже в мыслях мамой не называла. Девчонка какая-то, чуть старше меня. И росту такого же.
— Сама ты дура! Я рожаю! — вдруг истерически всхлипнула Маруся и села на холодную землю между мной и мешком с семечками. И вот тут я поняла, что испугалась так, как никогда в жизни. Больше, чем гула подлетающих «Мессершмиттов». Это же я рождаюсь! А рядом только я!
Первой мыслью было бросить все как есть, и будь, что будет. И вообще, лучше бы я вообще не рождалась. Всем меньше проблем в жизни. Но через секунду до меня дошло, что это же я! Ну ладно, пусть я сейчас не родюсь, так я же сейчас и умру на этом самом месте! И причем здесь мама? Она должна жить, она же не виновата, что я у нее такая уродилась! О! Так это же отец во всем виноват, он нас здесь с ней бросил! Точно! И вообще, он ей меня сделал! О чем он думал вообще, когда война?
Привычно найдя виноватого, я успокоилась. Чтобы там ни было, маму надо спасать. Несправедливо, если с мамой что-то плохое случится. Я за маму сейчас и камнем «мессер» собью, и всем фашистам глаза повыцарапываю! Повезло им, что я их пока никогда не видела. Вот!
Я схватила маму Марусю за руку, пониже плеча, и стала поднимать ее с земли:
— А ну вставай сейчас же! Застудишься!
Маруся рыдала, и не собиралась подниматься. В первый раз в жизни я видела свою маму рыдающей. Всегда живчик, всегда веселая, неунывающая. А тут…
Я набрала в легкие побольше воздуха и выдала ей прямо в ухо свой самый грандиозный рев (это я умею лучше всего!): «Вставай!!!»
Подействовало. Прям не хуже, чем внушения бабы Шуры на меня.
Мама Маруся удивилась и замолчала. Глянула на меня уже осмысленным взглядом.
— Что будем делать?
Я посмотрела вперед. Там баба Шура, госпиталь. Но на горизонте, над Ростовом, в нескольких местах поднимался густой дым. Что-то там неладное творится. Я оглянулась назад. Избы деревни, откуда мы как раз шли, были чуть ближе. А вдруг мама Маруся до Ростова не дойдет? А в деревне люди, тепло…
Вдруг прямо перед нами (так показалось) в поле что-то громко упало, грохнуло, сразу оглушив, и обсыпало комьями земли.
— Бежим!.. — завопили мы обе, и, вцепившись в мешки, и друг в друга, бросились обратно, в сторону деревни.
… Ну вот, я и родилась. Некрасивое сморщенное мяукающее существо. Бедная мама! Она так из-за меня настрадалась! Удавить себя, что ли? Ненавижу детей!
Я взяла сама себя на руки. Я была такая маленькая, тепленькая… Спала и плямкала малюсенькими губками. Беззащитная такая… И тут я неожиданно поняла, что я себе очень-очень нравлюсь! И даже очень себя люблю! Несмотря ни на что. Я аккуратно и нежно прижала себя к себе.
Мама тоже спала. Тикали ходики в деревенской избе. Спасибо, доброй женщине, которая жила первой с края деревни. Повезло нам. Ну, есть же какие-то вещи!.. И хорошие люди.
Да, права моя баба Шура в далеком 1957 году. Да и в сорок первом тоже. Вывернутая у меня психика. Как можно плохо думать о таком чуде? В конце концов, зря
