в военном смысле.
– Фиг им.
– Это само собой. Но, сам понимаешь, если американцы сейчас узнают про «Пионера», про монополи, про вот эту штуку, – Обухов кивнул на пушку, – истерика так вспыхнет, что могут и упреждающий удар по нам нанести.
– Мы вообще-то их спасти собираемся, – возмутился я. – Ни фанта, ни умазии, блин.
– Потом посмотри в словаре значение слова «истерика», – посоветовал Обухов. – Ну и «паранойя» заодно. Но это, Линар, одна из основных причин, почему ваш полет – государственная тайна. Абсолютная. Вернетесь – весь мир узнает, но до того – простите, никто ни словом, ни намеком. Под присягой отрицать будем. Понимаешь, да?
Я в очередной раз кивнул и снова удержался от вопроса: «А если у нас не получится?»
Обухов и потом поднимал эту тему. Магнитное воздействие, говорил он уже нам всем, волнует не только ученых, но и военных. С его помощью ведь пытаются даже производство мертвой и живой воды освоить, как в сказке. И разведки поэтому шустрят, и внимание ко всем аспектам полета будет самым горячим.
– И порядок действий при посадке на вражескую территорию мы поэтому в вас так вдалбливаем. Не забыли?
– Никакого активного сопротивления, – утомленно сказала Инна.
– Все приборы и оборудование уничтожить согласно инструкции три-один, – добавил Олег.
– Собранные материалы спрятать в активный контейнер, при малейшем сомнении в надежности укрытия – привести контейнер в действие, – закончил я и добавил: – Но это когда вернемся. А до того надо еще…
Обухов подсказал:
– Решить одну маленькую задачку, правильно?
И мы отправились решать задачку.
И я ее решал, как Олег говорит, всю дорогу, в прямом и переносном смысле – когда на трехметровой глубине наводил прицел на три движущиеся мишени, когда заучивал и отрабатывал циклограммы пуска, когда ел, ложился спать и стучал мячиками в зале.
Попасть, куда целился, удавалось не всегда. Но я научился не угадывать и не вычислять, а точно понимать, что ли, траекторию каждого из брошенных мячиков – даже если швырял одновременно пять штук разной величины, скорчившись в размеренно катящейся по залу бочке.
Парочку мячей я даже научился перехватывать, хотя Константин Петрович страшно обозлился, когда увидел: сказал, что я могу руку краем бочки раздавить или просто неправильно повернуться, покалечиться – и хана старту. Было стыдно.
Физические и физкультурные эксперименты я прекратил, но считал дальше. Просто не мог остановиться: возникало ощущение, что что-то очень важное пропускаю по собственной вине, поэтому надо каждый миг прикидывать свое положение относительно других тел и поверхностей, размечать возможные траектории и сразу находить оптимальную.
Я считал даже во время транспортировки корабля в верхний ангар, его установки в фюзеляжный держатель и выхода ракетоплана на взлетно-посадочную полосу, которую мы и не видели – и потому, что ночь, и потому, что сверху нас прикрыл непрозрачный колпак обтекателя – из-за него «Пионер-12» в сборе выглядел как горбатый самолетик. И тем более, конечно, считал на старте, сквозь рев и рокот, доходившие до тела мягким колыханием состава, считал на выходе в стратосферу, и потом считал тоже.
Чуть только отвлекся – сперва на идиотские размышления о том, будет ли удобно сказать, как Гагарин, «Поехали!», а потом – на переживания по поводу того, что умудрился по завершении отсчета брякнуть «Айда». Размышления и переживания были тем более идиотскими, что мои слова не слышал никто, кроме экипажа, ну и бортового магнитофона.
От команд, отсчета и отчетов я, конечно, не отвлекался, нажимая положенные комбинации кнопок на верхнем табло: десять секунд, параметры корабля в норме, двадцать, положение корабля стабильное, система ракетоплан – корабль устойчива, сорок, стабилизация устойчивая – и так далее. Кодированные сигналы уходили пилоту Сергею Дмитриевичу и в Центр, на табло тут же загоралось подтверждение: отчет получен, пилот следует программе полета, Земля подтверждает, все штатно.
Радиообмен голосом был исключен – его могли перехватить и рассекретить, сразу всё: первый пилотируемый полет с военного космодрома, запуск принципиально нового космического корабля, да еще и с экипажем, командир которого говорит детским голосом. Американцы точно рехнутся. Тут «звездные войны» и начнут.
Поэтому рации на «Пионере» не было – вернее, был только аварийный передатчик, сейчас вырубленный. В пределах корабля мы слышали друг друга и так, а после погружения в состав говорить все равно не могли – разве что научились бы, как дельфины. Инна почти научилась, кстати, я убедился в этом, когда разок ее пощекотал, – потом, правда, она мне чуть голову не отшибла, еле увернулся. В Центр от «Пионера» шла только закодированная телеметрия, подтверждавшая, что мы живы, здоровы и дееспособны.
За атмосферу мы вышли штатно. Колпак обтекателя открылся, табло просигналило о готовности корабля к отделению от ракетоплана. Я выдохнул и отжал подтверждающую комбинацию.
Корабль дрогнул, ниже дна грохотнуло, состав мягко качнулся, мазнув подбородок, – и вокруг все стало иначе.
Сергей Дмитриевич ровненько поставил нас на курс и выпустил, как шарик из ладошек, а сам свалился обратно к Земле.
А мы остались в космосе. Черном и бесконечном.
Я подышал, стараясь не вертеть головой, разжал кулаки и успокоился.
Американских военных спутников, лазерных установок, автоматических ракет и других средств «звездных войн» вокруг заметно не было. В обзорную панель вплыл, поворачиваясь, кусок земного шара, голубой и чарующий. Как в кино, только настоящий. И тут же поверх табло вспыхнул ряд таких же голубых огоньков.
Невесомости мы не чувствовали. Обухов об этом сразу предупредил – для того и состав, чтобы мы не ощущали ни невесомости, ни перегрузок, – но я все-таки надеялся. Напрасно.
– Ребят, красота… – начала Инна, но тут же спохватилась и деловито спросила: – Монополи пошли, нет? Вроде показывает, что работает штатно, но не чувствуется что-то…
– Чувствуется, – сказал я, с трудом проталкивая слова через дикую щекотку в ушах. – Олег, идем по графику, готовься.
Голубые огоньки загорелись сильнее. Инна охнула, да и я с трудом сдержался, увидев, как кусок Земли с приполярной частью СССР, моргнув, исчез, а в противоположную обзорную панель тут же вписался видимый почти целиком земной шар, который тоже моргнул, сместился и стал в полтора раза мельче. Монопольный двигатель отталкивался от завитка самой ближней к планете космической струны. Ее существование Обухов третий год доказывал и математически, и с помощью съемок и наблюдений, которые по его неявной просьбе вела станция «Салют-7» – сперва с помощью космонавтов, потом в автоматическом режиме, прервавшемся в феврале, когда станция перестала выходить на связь. В июне «Салют-7» починила специальная экспедиция опытных космонавтов Джанибекова и Савиных, и возобновленные оптические наблюдения показали, что струна не отошла от расчетных показателей. Так было проще верить в обоснованность и остальных расчетов.
Пока они выглядели безупречными. «Пионер» дважды скользнул по кромке поля струны, набирая скорость и выходя на стартовую позицию.
– Дышим! – скомандовал я, вернее, продублировал голосом команду, отжатую
