15
Терпеть не могу трудные слова.
Когда я читаю что-то, написанное невнятными учеными словами, становится тоскливо. Просто трудно понять, к чему клонит автор.
Я не люблю трудные слова и все же время от времени сам ими пользуюсь. Господи, как же это тоскливо.
Мне нравятся слова простые вроде: «Добро пожаловать домой».
Мне нравится, если «Добро пожаловать домой» мне говорит Книга Песен, когда я возвращаюсь по вечерам.
Я незнаком с другими «Добро пожаловать домой».
Я поднимаю Книгу Песен из кресла-качалки и переношу ее на руках в постель.
— Ишь какая тяжелая…
— Спокойной ночи, — говорит Книга Песен.
И я выключаю свет.
16
Я зачитывал «Генриху IV» выдержки из «Пуританских прелестей детектива» Эрика Рутли.
«Наш двадцатый век можно уподобить „стальному человеку“, замкнутому в оболочку материализма, сверкающую и прочную. Этот человек из стали также обречен, хотя вряд ли даже поймет, что обманчиво прочная броня отрывает его от воздуха и почвы, которые нужны, как пища, гораздо больше, чем громкие слова и идеи.
Никогда еще око человеческое не было столь алчно, как в наши дни, никогда не находилось в таких отчаянных поисках, не рыскало по сторонам, поскольку искусство было отнято от него. Прискорбное непонимание, воспитанное низменными заблуждениями средних классов девятнадцатого века, привело искусство к ситуации самоубийства. Действуя против жажды наживы, которой одержимы средние классы, и пытаясь оздоровить искусство, современная детективная литература, вызревшая из готического романа, утратила контакт с публикой и замкнулась внутри мирка собственных эксцентрических странностей.
В результате детектив стал особым, чисто техническим приемом, он утратил чувство истинного предназначения и стал бесконечно утонченной формой игры для специалистов, для этаких мандаринов, свысока глядящих на остальное общество, отщепенцев, избравших убежище на необитаемом острове, в одиночестве предаваясь интеллектуальным упражнениям.
Призыв Раймонда Чандлера прорвался сквозь всю вековую историю романа загадки и разрушил стены, воздвигнутые теоретической эстетикой. Вот почему, вне всяких сомнений, он услышан сегодня многими, хотя даже они смутно понимают истинное его значение. Тем же, кто остается глух к его обращению, Чандлер манифестирует бессмертную роль искусства, роль, к которой оно призвано и которую призваны исполнять мы. Обступаемый художественными образами, но лишенный корней, своей естественной цели, современный человек неуклонно движется к кризису, природу которого легко можно предугадать».
Внезапно «Генрих IV» насторожил уши.
В дверь зазвонили.
— Там кто-то пришел, — закричала Книга Песен из кухни.
Отложив книгу, я направился к двери.
— Кто там?
Ответа не было.
Я открыл дверь.
Четверо гангстеров стояли на пороге.
Часть третья
САЙОНАРА, ГАНГСТЕРЫ
I
«Мне так жаль»
1
За дверью находились четыре личности, «засвеченные» на стендах «Разыскиваются. Особо опасны».
У каждого, как и у нас, было свое имя.
«Молчаливый Гангстер» с плотно сжатыми губами переступил порог.
«Мелкий Гангстер» зашел за ним, вскинув ствол автомата, и объявил, что для нас же лучше держать рот на замке.
«Толстый Гангстер» вступил следом, облизывая «чупа-чупс» и принося извинения за внезапное вторжение.
Последним оказался «Красивый Гангстер».
Книга Песен молчком схватилась за мою руку.
— Нам нужно получить урок поэзии, — заявил «Красивый Гангстер».
— Что, прямо здесь?
— Да.
Я повернулся к Книге Песен.
— У нас будут занятия. Приготовь доску и стулья.
2
— Добрый вечер, господа, — приступил я. — Прежде чем начнем, хотелось бы прояснить одно обстоятельство: грабить у нас совершенно нечего. Ценностей здесь никаких.
— Не бойся, Шерлок. Какие идиоты станут громить нищебродов? — рявкнул «Мелкий Гангстер». — Мы здесь совсем по другому делу.
— Вас понял.
Я встал у доски, взяв кусочек мела.
— Не двигаться! — закричал «Мелкий Гангстер».
Он целил в меня из автомата — ствол был направлен прямо в сердце.
— Что там у тебя в руке? — отрывисто спросил он.
— Мелок.
— Зачем? Что ты собирался им сделать?
— Я думал, приступим к занятиям.
— Вот с этим?
— Да.
— Ну-ка дай на него посмотреть. Только не вздумай бросать — пристрелю! Медленно подойди и передай мне — руки сразу вверх!
Осторожно взяв мелок, «Мелкий Гангстер» стал вертеть его в пальцах. Мелок раскололся надвое.
— Начинка внутри — тоже мел?
— Совершенно верно.
— Так что ты собрался делать с этой штукой?
— Проводить классные занятия.
— Точнее — что такое «классные занятия»?
— Это не так просто объяснить.
— Пытаешься нас надуть?
— Что вы!
— Ну ладно. Что ты там вякал насчет «классных занятий»?
— Это когда все собираются и думают обо всем, что лежит на сердце.
— Вот как? Просто думаешь — и все?
— Думать — это не так просто, как кажется. Труднее всего найти момент, чтобы начать думать.
— И с чего начинать?
— С чего угодно. Поэтический процесс может начаться в любую минуту.
— Значит, в этом классе надо просто начать думать?
— Да.
— И ты хочешь сказать, что в этом твоя работа?
— Верно.
— Хорошо устроился, ублюдок! Ну ты и жох. Да ты знаешь, что это такое? Это же настоящее разводилово.
— Тут я с вами не согласен.
— Так о чем, говоришь, надо думать?
— О правде.
— Объясни-ка мне.
— Это нелегко изложить в словах.
— Хочешь сдохнуть, что ли? Ну-ка валяй, кроме шуток, парень!
Не поднимаясь со стула, «Мелкий Гангстер» опустил свой маленький палец на спусковой крючок.
— Правда поэзии, то есть поэтическая правда, вот что я имею в виду. Это все, чем я здесь занимаюсь.
— Может, тогда все с самого начала, а? Что это такое — поэтическая правда?
— Боюсь, я и сам это не совсем хорошо понимаю.
— Значит, ты говоришь, что весь день думаешь о том, в чем и сам толком не разбираешься?
— Да.
— И берешь за это деньги?
— Да.
— Знаешь, как это называется?
— Нет.
— Мошенничество. Мы такими делами не занимаемся.
— Мне ужасно стыдно, однако, что поделаешь, такова моя работа.
— Ладно, раз уж пришли, давай рассказывай, чему ты будешь нас учить.
— Больше ничему такому.
— Видишь, что у меня в руках?
— Автомат.
— Что произойдет, если я нажму на спуск?
— Он выпустит пулю.
— И ты почувствуешь ее в себе. Понял?
— Думаю, тут все ясно.
— Спрашиваю второй раз. Чему ты собираешься нас учить?
— Я собираюсь учить вас писать стихи.
— И на кой ляд?
— Боюсь, практическая ценность этого ничтожна.
— То есть хочешь сказать, мы ничего от этого не получим?
— Не уверен, что до этого дойдет.
— Парень, учи нас, если жизнь тебе дорога. Усек?
— Думаю, да.
— Ну так начинай, чего канителишься!
3
Я обратился к «Молчаливому Гангстеру».
— Встаньте, пожалуйста. В смысле, если вы не против.
Тяжело и неуклюже поднявшись на ноги, «Молчаливый Гангстер» положил руку на кобуру с «люгером», свисавшую с бедра. С этой позиции он мог в любой миг продырявить меня насквозь.
— Говорите мне все, что приходит на ум: любые ваши мысли, тревоги. Просто обращайте ваши чувства в слова. Не важно, какой бы странной ни была тема. Не спешите, старайтесь сохранять спокойствие, главное — говорить неторопливо и разборчиво, — предупредил я.
«Молчаливый Гангстер» замер с губами по-прежнему сжатыми, с таким видом, будто он раскрывал рот исключительно для кофе и сандвичей.
Он вонзил в меня взгляд из-под полей шляпы, всем своим лицом выражая тоску. Оно словно бы говорило: «Ну чего пристал? Мне в жизни не припоминается ничего хорошего, кроме кофе и сандвичей».
— Это же нетрудно, — поощрял я, пытаясь его расшевелить. — Говорите, что нравится.
«Молчаливый Гангстер» стал рыться в памяти, но тщетно — все страницы ее были пусты.
Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.
Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.
Наконец несколько священных слогов сошли с его уст:
— Кофе и сандвичи.
— Вот, уже хорошо. Продолжайте, у вас прекрасно получается.
Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.
Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.
«Молчаливый Гангстер» прошептал те же слова, на этот раз с невыразимой тоской.
