Я отчаянно пытался понять, что он мелет. Какая-то липовая танцевальная школа в Варшаве, которую держала Софи. Что за этим скрывалось? Полиция внедрила туда своих агентов. И что же они обнаружили? Я пытался как-то упорядочить сведения, которые сообщал Требич, и это злило меня еще больше, чем его молчание.
— Может быть, вас заинтересует этот прелестный аквариум, замечательная вещь для тропических рыбок.
Он извлек из кучи тряпья и спутанных лент тусклый от грязи стеклянный сосуд.
— Спасибо. Я беру телескоп.
— Но вы не заплатили.
Он со вздохом спрятал аквариум.
— Жаль. Ну ладно, у вас теперь будет хотя бы телескоп.
Я решил проявить твердость.
— Требич, я готов купить вашу информацию. Если она будет того стоить, я заплачу столько, сколько вы хотите. Понятно? Цена зависит от вас.
Он подтянул складки своего одеяния вокруг шарообразного живота и одарил меня взглядом оскорбленного отца семейства.
— Сэр, я давно поставил себе за правило никому и ни при каких обстоятельствах не давать никакой информации. Никому, понятно? Даже о мертвых. И естественно, не собираюсь изменять этой привычке на склоне лет. При моей профессии следует соблюдать осторожность.
Чем он вообще жил? Скупал краденое? Но кто же ему доверится? Разлагается себе потихоньку в этом хламе. И небось серьезно себя воспринимает, разыгрывая передо мной величие.
А может, он все это делает ради собственного развлечения?
— Видите ли, вы ведь ничего не взяли, кроме телескопа.
Мое лихорадочное нетерпение перешло в тупое уныние.
— Телескоп… и аквариум… весь магазин. На кой черт мне все это, если Софи мертва?
— Кто вам сказал, что она мертва?
Я вновь обрел почву под ногами.
— Но ведь никто не говорил, что она жива.
Что все-таки было ему известно? Временами мне казалось, что он тянул этот разговор скуки ради, из удовольствия пообщаться с человеком, относящимся к нему серьезно; а иногда наоборот — что его громадный восковой череп набит воспоминаниями.
— Я помню лишь, что, когда шайка распалась, она уехала.
Шайка, членом которой был Аркадин? Или тот парень, что стал Аркадиным? И что за шайка? Я пошел ва-банк:
— Белое рабство?
Перед войной Варшава была европейским перекрестком. Белых рабынь переправляли через нее в Южную Америку — молодых евреек из Польши и Прибалтийских стран. Требич покачал головой, углубившись в воспоминания. Серые зубы покусывали толстые мягкие губы.
— Да. Величайший рэкет в Восточной Европе. Великолепные девочки. Если бы вы их видели.
В его водянистых глазах зашевелилось нечто похожее на чувство.
Интересно, чем он-то занимался в этой шайке? Сутенерство-вал? Я пытался представить его моложе на тридцать лет, похудее, почище. Он поднял жирный мизинец с ногтем как у мандарина.
— Да, вот что вспомнил, вам это пригодится.
И опять завел свою идиотскую игру. Я терял терпение.
— Нет, Требич, нет. Больше ничего из этого дерьма не возьму.
Он оставался спокойным, но лицо его вспыхнуло.
— Нет, это вы купите, будьте уверены. Это вас заинтересует… весьма. Это идея, которая меня только что осенила.
И он наклонился ко мне, нависнув надо мной своей жуткой массой, и заговорщицки проговорил:
— Эти девушки, ну вы помните, я говорил, которые работали полицейскими агентами. Так вот одну из них я встретил. Здесь, во время оккупации.
Меня опять охватило бешеное возбуждение, но я попытался скрыть его.
— Ее имя?
Требич отодвинулся и стряхнул пепел моей сигареты, упавший на его халат.
— Я заплачу столько, сколько это стоит, Требич.
Он продолжил с напыщенным видом:
— Она была в Сопротивлении. Работала с англичанами. Я со своей стороны тоже участвовал в подпольной деятельности.
Это я хорошо себе представлял: черный рынок, поддельные паспорта, бог знает какой адский рэкет.
— Одну ночь она провела здесь. Это было… дайте вспомнить… в 42-м. Мы всю ночь проговорили о Варшаве. Поляки. знаете, народ сентиментальный.
Он расчувствовался.
— Баронесса вам все может рассказать о Софи.
Наконец-то, наконец что-то конкретное. Я спросил небрежно, как только мог:
— Отлично. Где я могу найти баронессу?
В лице его проскользнуло коварство.
— Это баронесса Нагель.
И он опять протянул мне телескоп, который я было забросил на полку.
— Не забудьте ваш телескоп. Прекрасная покупка.
Я нахмурился.
— Прекрасная? В нем даже нет линз.
Он потряс трубку, и в ней что-то загремело.
— А чего вы хотите за двести гульденов?
Я рассвирепел от его наглости.
— Две сотни гульденов!
Он не торопясь осмотрел инструмент.
— Стекло легко можно вставить. Кстати, если вы пожелаете заплатить в долларах, я сделаю скидку.
И быстрым движением он вытащил из кармана моего пиджака кошелек, спокойно открыл его и начал отсчитывать деньги.
— А потом, я ведь должен получить с вас за причиненный ущерб — разбитые тарелки, порванный занавес, поврежденные книги — все первые издания, между прочим. Не забудем также крокодильчика, он такой хрупкий…
Я сжал кулаки. Так не долго было разориться.
— Имя не забыли? Нагель. Н…А…
И с каждой буквой он отсчитывал двадцатидолларовую бумажку.
— Нагель. Баронесса Нагель. Б…А…Р…
Я выхватил кошелек.
— Хватит. Я знаю, как пишется слово баронесса. Мне нужен ее адрес.
Требич с сожалением проследил глазами за кошельком и застегнул на мне пиджак. Он стал похож на жирного старого монаха.
— Даю вам слово чести, дорогой друг, клянусь жизнью. Не имею ни малейшего, ни самого малейшего представления о том, где теперь баронесса или что с ней сталось…
Глава 4
Я был полон решимости не волновать баронессу понапрасну. У нее и без того хватало забот. Она достигла того щекотливого возраста, когда женщина изо всех сил борется с врагом, который, как ей известно, сильнее ее и в конце концов все равно возьмет верх. С необратимым опустошением, которое несет с собой время. Однако баронесса Нагель была не из тех, кто легко складывает оружие.
Я надеялся, что ей понравится этот венгерский ресторанчик. Польские кафе на Гринвич-Вилледж не такие шикарные. А тут подавали вкуснейший борщ. Не особенно изощренная в венгерской кухне, баронесса после икры заказала куропатку с виноградом. Она умела поесть с особым эпикурейством человека, привыкшего к хорошей еде, но знававшего и голод. Я следил за ее пальцами с накрашенными ногтями, умело обращавшимися с мелкими косточками и подливкой. Ей здесь явно нравилось, и это — только это — выдавало ее. Чуть больше равнодушия, чуть больше сдержанности, и она сошла бы за настоящую светскую даму. Я знал это по себе: манеры у меня вполне джентльменские, но что-то выдает во мне человека, комфортнее чувствующего себя в отеле, чем в чьем-либо доме. Я дал знак скрипачу, и он еще раз завел у баронессы над ухом старую цыганскую песню, которая ее восхитила. Она тихонько подпевала, покачивая хорошенькой ухоженной головкой, закрывая глаза на особо ностальгических завываниях скрипки. У нее была прекрасно сохранившаяся шея, высокая и гибкая, и глаза, большие, но обведенные темными кругами. Симпатичные ушки, просто созданные для бриллиантов, а не этих клипс, очень изящных, но всего лишь ониксовых.
Она заметила, что я разглядываю ее, и смутилась оттого, что выдала свои чувства.
— Мы, поляки, невозможны. — сказала она. — Глоток вина, немного музыки — и всю нашу жизнь можно прочитать по нашим глазам.
Мне очень хотелось придать этому вечеру налег интимности, предполагающей, что мы наслаждаемся обществом друг друга, а больше нам ничего и не надо. Мне это удавалось. На плоской груди баронессы цвели орхидеи. В ведерко со льдом ставили вторую бутылку шампанского.
Баронесса, не всегда так уж сильно привязанная к своей Польше, предпочла водке вдову Клико. Но все же я обедал с ней не только для того, чтобы показать свое восхищение. Но и она была слишком проницательна, чтобы превратно меня понять.
Когда я наконец напал на ее след — после множества ошибок, ложных надежд, вопросов, оставшихся без ответа, и ответов, от которых не было никакого толку, — на Пятой авеню, в магазине одежды, где она работала все эти годы после войны, то не стал притворяться, будто намерен поближе познакомиться с коллекцией зимней одежды, а прошептал ей на ушко между показом двух моделей, что хотел бы поговорить. Она сразу взяла верный тон: «О чем?» Я напомнил ей Варшаву и одного-двух славных поляков, которых знал, — конечно, не упоминая ни Профессора, ни Требича, ни тем более Тадеуша. В ответ она написала на программе показа очень разборчивым почерком несколько слов: «Давайте пообедаем вместе сегодня вечером. Я буду в ресторане «Гардения» в 7 часов».
