Свидание получилось очень приятным. Что за жизнь вела эта баронесса? Была ли она такой же баронессой, как Профессор — графом? А может, вправду аристократка? Сомнительно, если она участвовала в рассекречивании шайки Софи. Трудно представить юную аристократку, завербованную полицией для шпионажа в липовой танцевальной школе. Но. в конце концов, всякое бывает, все может случиться. Особенно с женщиной, весь привычный мир которой перевернулся после первой мировой войны. Деятельность баронессы в оккупированной Европе, за которую она получила орден, подтверждала, что она обладала достаточной храбростью и крепкими нервами, чтобы служить в разведке или полиции.
Да, она могла быть хороших кровей. Посадка головы — гордая, но без заносчивости, вызов, с которым она ощипывала виноградную гроздь, грация и элегантность и особенно руки с узкими длинными ногтями — все это было классно. Так что вполне могла бы оказаться баронессой, хотя и разорившейся. И отчаянно одинокой. Я понял это но тому, как она прижалась ко мне, когда мы пошли танцевать. Она предавалась моим объятиям, как женщина, которая еще чувствовала себя молодой, но которой долго пренебрегали и у которой закружилась голова от шампанского и покрова таинственности, окружавшего нашу встречу. Она, правда, быстро овладела собой и потом держалась настороже. Мы болтали о пустяках. Не особенно нажимая, я коснулся ее участия в Сопротивлении. В отличие от многих других, кто побывал в подполье, она не слишком распространялась об опасностях, с которыми ей пришлось сталкиваться.
— Эта работа была для меня не такой уж славной, героической и вдохновенной, как для некоторых. Мне, к примеру, приходилось лгать, прятаться, выслеживать, подкупать…
Я льстиво улыбнулся ей.
— Но ведь все это ради великой цели, баронесса.
Она потушила сигарету в пепельнице.
— Не знаю, как насчет этого. Я просто делала свою работу.
Честно и по совести, как теперь продаю платья. У меня всегда было уважение к своей профессии.
Опять вызов. Она хотела подчеркнуть, что не скрывает того, что ей приходится самой зарабатывать на хлеб. И я продолжил все в той же галантной манере:
— Но не ко всякой работе, которую вы выполняли, вам хотелось бы вернуться…
В ее несколько жестких, цвета опала, глазах, когда она взглянула на меня, отразилось некоторое раздражение. Видно, я показался ей дураком.
— Я начала работать, когда мне исполнилось восемнадцать лет, — сказала она так, как говорят: «Сегодня был сильный дождь». — Мой отец разорился, мать болела, а младшая сестра пошла но кривой дорожке. А я зарабатывала штопкой чулок.
Она отхлебнула воды с мараскином и теперь катала во рту льдинку.
— А чем вы потом занимались? Наверняка были манекенщицей. Или переводчицей.
— Я была полицейским агентом.
Она закурила новую сигарету. Дым кольцами выходил изо рта. помада с которого не стиралась, несмотря на обильную трапезу. В лице ее все еще был вызов. Я притворился удивленным, увлеченным романтикой этого занятия. Не будь она гак утонченна, она пожала бы плечами.
— Это была довольно грязная работа, поверьте. И совсем не интересная.
Роль идиота оказалась очень выгодной. Может, остаться в ней навсегда?
— Преступники, наверное, никогда не бывают забавными. Дурные намерения оказывают столь же разрушительное воздействие на характер, как и плохое пищеварение.
Она постаралась вежливо улыбнуться.
— Дело в том, — поправила она меня. — что преступники, как вы их называете, — это всегда неудачники, и если они добиваются успеха, то оставляют это занятие и становятся уважаемыми людьми. Финансистами. Бизнесменами. Это проблема классовая, а не этическая.
Я отпил шампанского. Оно было в меру холодным. Я наполнил ее бокал и поднял свой.
— Давайте выпьем за преступление.
Мой остроумный тост едва ли позабавил баронессу, но уходить ей, видимо, не хотелось. Не часто в ее возрасте, бедной, но гордой, ей удавалось ужинать в ресторане с привлекательным холостяком. Это было достойным завершением дня, на протяжении которого мечтают о норковом манто, бриллиантовых серьгах, путешествиях по Европе, яхтах, Майами и тому подобном. Бедная баронесса. Возможно, она считала, что воспоминание о прошлом добавит нашей беседе пикантность, — о прошлом, которого она долго стыдилась, а теперь, после получения награды, может вспоминать с чистой, совестью…
— А вам не доводилось слышать о Софи Радзвейкз?
Говоря это, я не мог сдержать легкой дрожи. Не исключено, что она давно ожидала, когда я вытащу из-за пазухи свой камень, но сделала вид, что не заметила ничего особенного.
— Это была интересная женщина. Одна из крупнейших фигур в подпольном бизнесе Варшавы в 1925 году. Но нам удалось отлучить ее от дел.
Чему она улыбалась? Своей молодости? Я попытался представить ее себе в те годы. Итак, 1925-й. Шанель, платье мешком, кашемировый шарф на плечах, независимый вид. Может быть, челка. Она приходит в школу танцев мадам Софи учиться танго и вальсу. Там, наверно, играли танго «Мечта» или «Танец стрекоз» или нечто в этом духе.
— Это было печально до слез. Девочки были такие глупые. Нас было несколько, все ужасно молоденькие, и я не солгу, если скажу, что мы не боялись опасности. К тому же почти у всех семьи бедствовали. А вообще-то это занятие было опасным. Они действовали под прикрытием школы танцев, куда дамы приходили брать уроки танго.
Танго. Вот и цыгане наигрывали сейчас что-то вроде танго. Сладостный повторяющийся ритм возвращал ее к мысли о Варшаве, к тем годам, когда она была молода, жаждала приключений и встречалась с первыми разочарованиями. К годам своей молодости.
— Их жертвы оказывались в Буэнос-Айресе. Тут же были замешаны и наркотики.
Голос ее по-особому звенел, как будто она пыталась скрыть горечь пережитого.
— Да, грязное было дело, и нам было не до жеманства, мы рады были помочь покончить с этим.
Я поднес огонь к ее сигарете и спросил:
— А глава предприятия скрылась?
— Ее убедили уйти от дел и уехать за границу. Несколько лет назад она вышла замуж.
Баронесса явно разнервничалась. Мне пришлось прервать ставшие неприятными воспоминания.
— Не хотите ли потанцевать?
Я пытался представить свой интерес к Софи как дань вежливости.
— Как, вы сказали, ее теперь зовут?
Самба свела нас на танцевальном кругу. Мы танцевали щека к щеке.
Она сделала вид, что не поняла вопроса.
— Ну эту Софи, о которой вы рассказывали.
Танец кончился. Я проводил баронессу к столику.
— Я не называла вам ее нового имени, — уточнила она.
Она села, отпила шампанского. Оно уже было теплым.
Заказать еще бутылку? Я колебался. Это может на нее дурно подействовать. Еще разоткровенничается. А мне совсем не интересно выслушивать ее жалобы.
— Пароль дома моделей — абсолютная ответственность, — сказала она.
Она пыталась выглядеть благородной. Как Требич. Я не отступал.
— Она ваша клиентка?
— Она очень хорошая клиентка.
Это проясняло дело. Баронесса поняла, что мне от нее нужно, и шла навстречу. Значит, я мог начинать игру в открытую. Итоговый счет определит награду победителю.
— Если она постоянно покупает у вас платья, значит, вы встречаетесь. Она узнала вас?
— Наверняка. Но какое это имеет значение? Она теперь богатая, уважаемая дама. Чего ей меня опасаться?
Было забавно думать, как баронесса суетится вокруг богатой клиентки, которая всего тридцать лет назад…
— Вы слишком хорошо понимаете долг ответственности. Но как я слышал, в Аргентине не очень-то привечают людей с сомнительным прошлым?
Она с улыбкой перебила меня:
— Она живет не в Аргентине. И не в Бразилии.
И озорно добавила:
— Неужели вы рассчитывали, что я так запросто попадусь на вашу удочку?
Она прекрасно вела свою партию, с самого начала. Мне это нравилось.
— Держу пари на две сотни долларов, что я вас все равно поймаю.
— Давайте увеличим ставку до пяти сотен.
Жадность плохо отразилась на ее внешности, в одну секунду она превратилась в стареющую женщину, прожившую горькую жизнь в постоянной заботе о деньгах. Ради той, прежней, полной достоинства баронессы я готов был бы поступиться чем угодно. С этой проницательной корыстной дамой я решил поторговаться.
— Три сотни. Вполне приличная ставка.
Независимо от моей воли тон мой стал менее вежливым. Теперь это была не дружеская сделка, а чисто деловая.
— Давайте оба напишем на обороте карточки адрес Софи, — предложил я, пытаясь сохранить хотя бы видимость испарившейся сердечности, — а потом сравним.
Привыкшая к торговым сделкам, она сразу поняла, что это была моя последняя цена. Она решительно достала карандаш и написала несколько слов. Я нарисовал медведя. Она подала мне свою бумагу. Лицо ее было почти непроницаемым и ужасно постаревшим. Мне стало ее жаль. Я поцеловал сухую ладошку, которую она сунула мне под нос, как шестизарядный пистолет. Я хотел сгладить унижение чаевыми, которые собирался вложить в ее дрожащие пальцы. Когда она вновь подняла голову, я увидел, что в ее глазах стояли слезы. Она вытащила платочек и осторожно промокнула их, чтобы не размазать тушь.
