по телевизору. Мне эта песня очень нравилась.
Я заметил большой замшелый валун на самом краю поляны и перебежал к нему.
Я вытянул шею и осмотрелся.
Припаркованный к дому, стоял «фиат» Феличе с открытыми дверцами и багажником. Музыка доносилась из автомобильного радио. Слова были слышны плохо. Голоса дребезжали.
Феличе вышел из конюшни. Он был в слипах. На ногах тяжелые башмаки, на шее обычный черный платок. Он танцевал с распахнутыми руками, покачивая бедрами, как исполнительница танца живота.
— «Ты никогда не меняешься, никогда не меняешься, никогда не меняешься…» — выводил он фальцетом в унисон с радио.
Затем остановился и продолжил грубым голосом:
— «Ты была моей вчера, и сегодня ты моя. Моя навеки. Ты — мое волнение».
И снова женским голосом:
— «А сейчас наконец-то ты можешь в этом убедиться. Зови меня мучением. Вот она я — твоя».
Он ткнул пальцем в пространство.
— «Ты словно ветер, несущий звук скрипок и запах роз».
— «Слова, слова, слова…»
— «Слушай меня».
— «Слова, слова, слова…»
— «Я прошу тебя».
Классно он это делал. Пел один за двоих. За мужчину и за женщину. Когда пел за мужчину, голос его грубел.
— «Слова, слова, слова…»
— «Клянусь тебе».
На этих словах он упал на землю, прямо в пыль, и начал извиваться. Поднял одну руку, другую, дал себе пощечину, продолжая петь на два голоса.
— «Слова, слова, слова, слова, слова, одни только слова между нами».
Я повернулся и побежал прочь.
В Акуа Траверсе играли в «раз-два-три, замри!». Череп, Барбара и Ремо стояли, замерев под солнцем, в странных позах.
Сальваторе, лицом к стене, крикнул:
— Раз, два, три, замри-и-и! — повернулся и увидел Черепа.
Череп всегда мухлевал. Вместо того чтобы делать три шага, делал пятнадцать, а когда попадался, то начинал спорить. Ты говорил ему, что все видел, а он тебя даже не слушал. Для него все в этом мире было мошенничеством. Он мог себе позволить такое, другие — нет. И если ты ему говорил что-нибудь, что было не по его, он начинал беситься. Так или иначе, но он всегда выигрывал.
Я проехал между домами, медленно крутя педали. Я был усталым и раздосадованным. Мне не удалось рассказать Филиппо о его маме.
Папин грузовик был припаркован у самого дома, рядом стоял серый мастодонт старика.
Я был голоден, ускакал из дома не позавтракав.
Череп подошел ко мне:
— Куда ты запропастился?
— Прокатился немного.
— Гуляешь в одиночку? Куда ездишь? — Ему не нравилось, когда делалось что-то без него.
— К сухому руслу.
Он уставился на меня с подозрением.
— И чего там делаешь?
Я пожал плечами:
— Ничего. На дереве сижу.
Он скривился, словно съел кислое яблоко.
Подбежал Того и стал кусать колесо моего велосипеда.
Череп пнул его:
— Пшел вон, псина! Еще прокусишь шину своими дерьмовыми зубами.
Того отскочил, подбежал к Барбаре, сидевшей на парапете, и вскочил ей на руки. Барбара кивнула мне. Я ответил взмахом руки.
Череп наблюдал за сценой:
— Ты что, стал дружком толстухи?
— Нет. С чего ты…
Он смотрел на меня, желая убедиться, что я сказал правду.
— Нет, клянусь!
Он расслабился:
— Ну ладно. Не хочешь мяч погонять?
Мне не хотелось, но отказаться было опасно.
— Жарко очень.
Он схватился за руль.
— Под дурачка работаешь, да?
Я испугался:
— Почему?
От Черепа всего можно ожидать: не понравятся мои слова — может начать драться.
— А потому. Я же вижу.
К счастью, появился Сальваторе. Он шел, подбрасывая мяч головой. Потом поймал его на ногу и взял под мышку.
— Привет, Микеле.
— Здорово.
Череп спросил его:
— Хочешь поиграть?
— Нет.
Череп взвился:
— Вы два куска дерьма! Тогда знаете, что я
сделаю? Поеду в Лучиньяно.
И ушел, злой как черт.
Мы засмеялись. Сальваторе сказал:
— А я домой. Хочешь, пойдем ко мне? Поиграем в настольный футбол.
— Я не могу.
Он похлопал меня по плечу:
— Тогда пока. Увидимся позже. Чао.
Сальваторе мне нравился. Мне нравилось, что он всегда спокоен, не оскорбляет тебя каждые пять минут. С Черепом же нужно подумать три раза, прежде чем сказать чего-нибудь.
Я поехал к фонтану.
Мария учила плавать своих Барби, используя в качестве бассейна эмалированный таз.
У нее их было две. Одна нормальная, другая вся черная с оплавленной рукой и без волос.
Это я сделал ее такой. Однажды увидел по телевизору историю про Жанну д'Арк и, схватив Барби, бросил ее в огонь с криком: «Сгори! Ведьма, сгори!» Когда я увидел, что она действительно загорелась, схватил ее за ногу и сунул в кастрюлю с супом.
Мама отняла у меня велик на целую неделю и заставила съесть весь суп одному. Мария умолила ее купить другую куклу.
— Еще чего. Пока играй с этой. Другую пусть тебе купит твой братик-идиот.
Но Мария добилась своего. Новую Барби она назвала Паола, а ту, что сгорела, — Бедняжка.
— Привет, Мария, — сказал я, соскочив с велосипеда.
Она приложила ладонь козырьком ко лбу — от солнца.
— Папа тебя искал… Мама злая-презлая.
— Я знаю.
Она взяла Бедняжку и окунула ее в таз.
— Ты все время ее злишь.
— Я пошел в дом.
— Папа сказал, что ему надо поговорить с Серджо, и просил, чтобы им не мешали.
— Но я есть хочу…
Она вытащила из кармана абрикос и протянула мне:
— Хочешь?
— Спасибо.
Абрикос был теплый и вялый, но я слопал его мгновенно, далеко выплюнув косточку.
Папа вышел на терраску, увидел меня и позвал:
— Микеле, иди-ка сюда.
Он был в рубашке и шортах.
Мне не хотелось с ним объясняться:
— Не могу, у меня дела!
Он жестом приказал мне подняться: иди сюда.
Я прислонил велосипед к стене и стал подниматься по лестнице, опустив голову.
Отец сидел на последней ступеньке.
— Садись сюда, рядом со мной.
Он достал пачку сигарет из кармана рубашки, вынул одну, сунул в рот и закурил.
— Нам надо поговорить, тебе и мне.
Он не казался очень сердитым.
Мы сидели молча, разглядывая через крыши желтые поля.
— Жарковато сегодня, а? — спросил он.
— Очень.
Он выпустил облако дыма.
— Где ты пропадаешь целыми днями, можно узнать?
— Так, везде.
— Неправда. Куда-то ты ходишь.
— Гуляю… и все.
— Один?
— Один.
— А что такое? Тебе не нравится быть с твоими друзьями?
— Почему, нравится. Мне также нравится иногда побыть одному.
Он согласно покивал, глядя в никуда. Он казался старше своего возраста, среди черных волос мелькало белое, щеки у него провалились, как будто он не спал целую неделю.
— Ты рассердил маму.
Я сорвал веточку розмарина и начал растирать ее пальцами.
— Я не нарочно.
— Она
