не надо будет делать, там нет растений, есть только снег, и он сможет отдохнуть. Папа сказал, что он должен подумать, может ли Пеппино поехать с нами. После того как мы приехали из аэропорта, мы пошли кушать в ресторан — я, моя мама и мой папа. Они обсуждали, в какой средней школе я должен буду учиться. Здесь, в Павии, или в Америке. Я ничего не говорил, но хотел бы в той, что в Павии, куда ходят все мои друзья. После обеда мы вернулись домой. Я еще раз поел и пошел спать. Так я провел воскресенье. А домашние задания я успел сделать еще в субботу.
Я закрыл тетрадь и сунул ее в конверт.
На самом дне чемодана лежало свернутое полотенце. Я развернул — в нем был пистолет. Я долго разглядывал его. Он был большой, черный, с деревянной рукояткой. Я взвесил его на руке. Очень тяжелый. Наверное, заряженный. Я вернул его на место.
«Следя за полетом стрекозы над лугом, я решила порвать с прошлым», — пело радио.
Мама танцевала и одновременно гладила и подпевала:
— «Когда ж мне показалось, что это удалось…»
У нее было хорошее настроение. Целую неделю она была злее цепного пса, а сейчас, довольная, пела своим низким глубоким голосом:
— «И фраза глупая с двойным и грубым смыслом встревожила меня…»
Я вышел из комнаты, застегивая штаны. Она улыбнулась мне:
— А вот и он! Тот, кто не хочет ночевать с гостями… Доброе утро! Подойди, поцелуй меня. Сильно, как я люблю. Хочу посмотреть, как сильно ты можешь это сделать.
— Ты меня поймаешь?
— Конечно. Я тебя поймаю.
Я подбежал и подпрыгнул, а она поймала меня на лету и поцеловала в щеку. Потом прижала к себе и начала кружиться. А я целовал ее без конца.
— Я тоже! Я тоже! — заверещала Мария. Она подбросила куклу в воздух и обхватила нас.
— Тебя это не касается. Это касается меня. Отпусти, — сказал я ей.
— Микеле, не говори так. — Мама подхватила и Марию. — Вы оба мои! — И начала кружиться по комнате, напевая во все горло: — В нашей лавке очень много коробок, одни черные, другие желтые, а третьи красные…
От одной стены до другой, от одной стены до другой. Пока мы не рухнули на диван.
— Слышите… Сердце… Чувствуете сердце… вашей… мамы… Умираю. — Она глубоко вдохнула.
Мы положили руки ей на грудь и почувствовали толчки.
Так мы и сидели, прижавшись друг к другу. Затем мама поправила волосы и спросила меня:
— Значит, Серджо не стал есть тебя этой ночью?
— Нет.
— Он тебя усыпил?
— Да.
— Он храпел?
— Еще как.
— Ну и как? Покажи нам.
Я попытался изобразить.
— Но это же свинья. Так делают свиньи. Мария, ну-ка, покажи, как храпит папа.
Мария изобразила папу.
— Э-эх! Не умеете. Сейчас я вам дам послушать папу.
У нее получилось похоже. С присвистом.
Мы долго смеялись.
Она поднялась и поправила платье.
— Разогрею тебе молоко.
— А папа где? — спросил я.
— Уехал с Серджо… Сказал, что на следующей неделе отвезет нас к морю. И мы пойдем в ресторан есть мидии.
Мы с Марией принялись скакать на диване:
— К морю! К морю! Есть мидии!
Мама посмотрела в сторону полей и задернула занавески.
— Будем надеяться на лучшее.
Я позавтракал. Съел два куска кекса, обмакивая его в молоко. Так, чтобы никто не видел, отрезал ломоть, завернул в салфетку и сунул в карман.
Филиппо будет счастлив.
Мама убирала со стола.
— Как только закончишь, отнеси этот кекс в дом Сальваторе. Только чистую майку надень.
Мама была отличной кухаркой. И, когда готовила торт или макароны в духовке или пекла хлеб, делала всегда с запасом, а потом продавала стряпню матери Сальваторе.
Я почистил зубы, надел майку с олимпийскими кольцами и вышел с противнем в руках.
Ветра не было. Солнце, висевшее прямо над домами, палило нещадно.
Мария сидела на ступеньке со своими Барби.
— Ты умеешь строить дома для кукол?
— Конечно. — Я их, правда, никогда не делал, но, наверное, это нетрудно. — В кузове у папы лежит коробка. Мы сможем разрезать ее и сделать им дом. А потом раскрасить его. Только сейчас мне некогда. Должен идти к Сальваторе. — И я спустился на дорогу.
Никого не было видно. Только куры копались в пыли да ласточки носились над самыми крышами.
Из сарая послышались звуки. Я заглянул в него: 127-й стоял с открытым капотом, накренившись на один бок. Из-под машины торчали ноги в черных башмаках-вездеходах.
Когда Феличе был в Акуа Траверсе, он ни на секунду не расставался с машиной. Он ее мыл. Он ее смазывал. Сдувал с нее пылинки. Нарисовал на борту широкую черную полосу, как на американских полицейских машинах. Однажды он даже разобрал мотор, но не смог собрать его, потому что потерял какие-то болты, и тогда заставил нас идти аж в Лучиньяно, чтобы купить их.
— Микеле! Микеле, иди сюда! — заорал Феличе из-под машины.
Я остановился:
— Чего тебе?
— Помоги мне.
— Не могу. Мне мама задание дала. — Я спешил сплавить торт мамаше Сальваторе, схватить велосипед и поехать к Филиппо.
— Иди сюда!
— Не могу… Спешу.
Он прорычал:
— Если не подойдешь, я тебя прибью!..
— Чего тебе надо?
— Меня придавило. Я не могу двинуться. Соскочило колесо, когда я был под машиной, твою мать! Я лежу здесь уже полчаса!
Я заглянул в капот, из-под мотора я увидел его физиономию, измазанную маслом, и красные несчастные глаза.
— Пойду позову твоего отца.
Отец Феличе в юности был механиком. И, когда Феличе ездил на машине, его трясло от ярости.
— Ты чокнутый? Он мне яйца оторвет… Помоги мне.
Я мог уйти и оставить его здесь. Я посмотрел вокруг.
— Даже и не думай… Я отсюда все равно выберусь, и, когда выберусь, раздавлю тебя, как мокрицу. От тебя останется только могилка, куда твои родители будут приносить цветочки, — сказал Феличе.
— А как я тебе помогу?
— Возьми домкрат, он за машиной, и подставь его рядом с колесом.
Я так и сделал, а потом начал работать ручкой. Понемножку машина стала выпрямляться. Феличе радостно завизжал:
— Так! Так! Получается! Молодец!
И выполз из-под машины. Его рубашка вся пропиталась маслом. Он провел рукой по волосам.
— Я уже думал, что помру здесь, что сломался позвоночник. Все из-за этого дерьмового римлянина! — И он начал разминать мышцы, злобно ругаясь.
— Из-за старика?
— Из-за него. Я его ненавижу. — Он подпрыгнул и засадил ногой по мешку с кукурузой. — Я ему сказал, что не смогу проехать до самого
