карабкаться вверх. Я слышал его плач. Я выбрался из ямы и сказал:
— И никакой я тебе не ангел-хранитель!
— Подожди…
— Что тебе еще?
— Останься…
— Нет. Ты сказал, чтобы я убирался, и я ухожу.
— Я тебя прошу. Останься.
— Нет!
— Ну прошу. Только на пять минуток.
— Ладно. Пять минут. Но, если будешь вести себя как сумасшедший, уйду.
— Я не буду.
Я спустился в яму. Он дотронулся до меня ногой.
— Почему ты не снимаешь никогда это покрывало? — спросил я.
— Зачем, я ничего не вижу…
— Как это ничего не видишь?
— Глаза не открываются. Я хочу их открыть, а они не открываются. Я вижу в темноте. В темноте я не слепой. — Он замолчал, а потом сказал: — Знаешь, мне сказали, что ты вернешься.
— Кто?
— Медвежата-полоскуны.
— Хватит с этими полоскунами! Папа сказал, что их не существует. Хочешь пить?
— Да.
Я открыл сумку и достал бутылку:
— На.
— Залезай. — Он поднял покрывало.
Я сморщился:
— К тебе?
Жутко пахло. Но так я мог убедиться, что уши у него еще на месте. Он потрогал меня рукой:
— Сколько тебе лет? — Его пальцы прошлись по моему носу, губам, глазам.
Я был парализован.
— Девять. А тебе?
— Девять.
— Когда ты родился?
— Двенадцатого сентября. А ты?
— Двадцатого ноября.
— Как тебя зовут?
— Микеле. Микеле Амитрано. Ты в какой класс ходишь?
— В четвертый. А ты?
— В четвертый.
— Одинаково.
— Одинаково.
— Я хочу пить.
Я протянул ему бутылку.
Он попил:
— Вкусная. Хочешь?
Я тоже немного выпил.
— Можно, я подниму немного покрывало?
Я задыхался от вони и духоты.
— Только немного.
Я поднял тряпку настолько, чтобы вдохнуть свежего воздуха и лучше разглядеть его лицо.
Оно было черным. От грязи. Светлые волосы, испачканные землей, напоминали твердую сухую корку. Спекшаяся кровь склеила ему веки. Губы были черными и потрескавшимися. Ноздри забиты соплями и струпьями.
— Давай я тебе вымою лицо, — сказал я.
Он вытянул шею, поднял голову, и улыбка появилась на его измученном лице. И стали видны черные зубы.
Я снял с себя майку, намочил в воде и начал обмывать ему лицо.
Там, где я проводил, появлялась белая кожа, такая светлая, что казалась прозрачной, как мясо вареной курицы. Сначала на лбу, затем на щеках.
Когда я мыл ему глаза, он сказал:
— Тихо, мне больно.
— Я тихо.
Мне не удавалось размочить корку. Она была твердой и толстой. Я знал, что такое бывает у собак. Когда ее срываешь, они начинают видеть. Я продолжал смачивать, пока корка не отвалилась. Веки открылись и мгновенно смежились, видимо, свет больно ранил ему глаза.
— А-а-а-а! — закричал он и сунул голову под тряпку, словно страус.
Я захлопал в ладоши.
— Ты видел? Ты видел? Ты не слепой! Никакой ты не слепой!
— Я не могу держать их открытыми.
— Это потому, что ты все время был в темноте. Но ты видишь, правда?
— Да! Ты маленький.
— Я не маленький. Мне уже девять.
— У тебя черные волосы.
— Правильно.
Было уже поздно. Мне нужно было возвращаться домой.
— Мне надо бежать. Я завтра приду.
По-прежнему с головой под покрывалом, он спросил:
— Обещаешь?
— Обещаю.
Когда старик вошел в мою комнату, я как раз собирался избавляться от монстров.
С малых лет мне снились разные чудовища. И даже сегодня мне, взрослому, порой случается видеть их во сне, но я разучился от них избавляться.
А они всегда ждали, когда я начну засыпать, чтобы явиться меня пугать.
До тех пор, пока одной ночью я не придумал систему, как избавляться от страшных снов.
Я нашел место, куда можно было загнать и закрыть этих ужасных страшилищ и спать спокойно.
Я расслаблялся и поджидал, когда веки становились тяжелыми, и точно в этот момент я представлял себе, как они все вместе поднимаются по какой-то лестнице. Как во время процессии в честь Мадонны Лучиньяно.
Я видел ведьму Бистрегу, горбатую и ссохшуюся; волка-оборотня на четырех лапах, с огромными белыми клыкам, в разодранной шкуре; Черного человека, чья тень извивалась, словно змея среди камней; Лазаря-трупоеда в облаке из мошек и других насекомых; гиганта людоеда, с маленькими глазками и большим зобом, в огромных башмаках и с мешком за плечами, полным украденных детей; цыган, похожих на лисиц с куриными ногами; человека-рыбу, который жил на самом дне моря и возил на спине свою мать; детишек спрутов с щупальцами вместо ног и рук…
Все они поднимались по лестнице. К какому-то мне незнакомому месту. Они были ужасны. И никто не останавливался посмотреть на них.
Потом внезапно появлялся автобус, весь позолоченный. С колокольчиками и цветными фонариками. На его крыше был мегафон, который объявлял: «Дамы и господа, входите в автобус желаний! Садитесь в этот чудесный автобус, который абсолютно бесплатно отвезет вас в цирк! Сегодня бесплатно до самого цирка! Входите! Входите!»
Страшилища, счастливые от такой нежданной возможности, входили в автобус… И в этот момент я представлял себе, что мой живот открывается и все они спокойно входят в него.
Эти дураки думали, что здесь цирк. Я быстро закрывал живот и старался скорее уснуть, положив на него руки, чтобы они не вошли в мои сны.
И вот только-только я заманил их в ловушку, как вошел старик, я отвлекся, убрал руки с живота, и они сбежали. Я закрыл глаза и притворился спящим.
Старик производил много шума. Долго рылся в чемодане. Кашлял. Вздыхал.
Я закрыл лицо согнутой рукой и из-под локтя наблюдал за его действиями.
Луч света на мгновение осветил комнату. Старик уселся на кровать Марии. Худой, сгорбившийся и темный. Закурил. Я видел его нос, похожий на клюв, и покрасневшие глаза. Я чувствовал запах дыма и одеколона. Иногда он качал головой и фыркал, словно злясь на кого-то.
Потом он начал раздеваться. Снял сапоги, носки, брюки, рубашку. Остался в трусах. У него была дряблая, обвисшая на костях, словно пришитая вверху, кожа. Он выбросил сигарету в окно. Окурок исчез в ночи, как горящий уголек. Он распустил волосы и стал похож на постаревшего больного Тарзана. И растянулся на кровати.
Я больше не мог видеть его, но чувствовал рядом. В полуметре от моих ног. Если бы он протянул руку, мог бы схватить меня за лодыжку. Я свернулся ежиком.
Он прокашлялся.
— Сдохнуть можно от жары в этой комнате. Как ты можешь так спать?
Я затаил дыхание.
— Я же знаю, что ты не спишь.
Я не реагировал.
— Ну и хитрец же ты… Я тебе не нравлюсь, а?
Да, ты мне не нравишься! Так мне хотелось ответить. Но я не мог.
