Его тянуло зайти в театр, но там сейчас нечего делать – надо дождаться вечера. А как убить время до вечера? Глазеть на витрины, греться на солнышке, болтаться по улицам? Праздный досуг – не его стихия. Если он не сочинял, то давал уроки; если не пропадал на репетициях, то упражнялся на скрипке; если не был приглашен к знатным поклонникам или поклонницам играть на клавире, то музицировал в семейном кругу; или с увлечением отдавался игре «Bolzlschießen» («Стрельбе в цель»), для которой писал стишки, сочинял куплеты на злобу дня, невзирая на лица, шутливо отмечая всякое событие, вроде падения на уличных ступеньках Катерль Гиловски (подруги Наннерль), оголившийся зад которой и стал очередной мишенью для «Стрельбы в цель». Но это там, в Зальцбурге, он так коротал время, принадлежавшее не ему, а архиепископу. Здесь же в Мюнхене он ощутил себя каторжником, выпущенным на волю до срока. Ворота распахнулись и его, ни о чем не подозревавшего, вытолкнули из крепости, – куда идти, с чего начать, чем занять себя?..
Итак, до встречи с Максимилианом III я не знаю, как Вольфганг провел эти несколько дней после посещения им графа Зэау и епископа Химзэ графа Цайль, который, точно так же как и курфюрстина, хлопотал за него перед курфюрстом. Но, возможно, это моя плохая осведомленность, а вдруг, думаю, я что-то проглядел из того, что могло быть известно другим – и беру книгу… Нет! – что-то тут же воспротивилось во мне. Нет, решаю: в ы ч и т ы в а т ь по диагонали еще какую-нибудь мною пропущенную подробность моцартовской биографии (в том числе о его жизни в Мюнхене в эти несколько дней) – нет! И я намеренно беру книгу «Wolfgang Amadeus Mozart. Briefe»32 на немецком, которого не знаю, с готической экипировкой шрифта, графической строгостью строк, идеально вымуштрованных, движущихся на меня со страниц четко организованными колонами как на параде, и листаю её, листаю, листаю. Строки скачут перед глазами, а я ищу этой щелки между строк, встаю на цыпочки, вытягиваю шею, приседаю, заглядываю сбоку, перебегаю от страницы к странице, – вдруг повезет, вдруг увижу, вдруг мелькнет в случайно образовавшейся бреши застигнутый врасплох Вольфганг. Зачем мне копаться в русских текстах – нет ничего бессмысленней этого. Сам язык зáстит любую брешь, ничего не зная о народе, который не в состоянии выговорить на этом языке и двух слов не корёжа его. Он настолько чудовищен для слуха немцев, что кажется им нечленораздельным мычанием. Мы для них такие же «немцы», то есть немые, как и они для нас. Человек с человеком сходятся, но язык с языком никогда – это вечные бретёры: отсюда двусмысленности, непереводимая игра слов, подозрительность к словам интернированным33 (от франц. interner – водворять на жительство, скажем, одним противоборствующим языком слова другого языка). Иной языковой ритм задает иные смыслы, эти непреодолимые «чуть-чуть», а в результате: вызов, дуэль, либо один, либо другой; либо Deutsch, либо русский.
Но человек настырен, он «венец природы», и я раскрываю словарь и с головой окунаюсь в мучительные поиски значений немецких слов – закамуфлированных приставками и суффиксами, сросшихся задами, как «тяни-толкай», нелепых, сучковатых, гусеницеобразных, не поддающихся однозначному прочтению (вне зависимости от контекста). Немец поймет, он с ними родился. Русский смотрит на них, как на бурелом, где черт ногу сломит. Над каждым словом сидишь, как над ребусом: их нельзя понять, их можно только разгадать или угадать, – нанизанные как шашлык на шампуры, разросшиеся в чудовищных тысяченожек, иногда с тремя или с пятью головами, но – какая главнее?.. «Я вчера в половине 11-го был у графа Зэау и нашел его более важным и не столь естественным как в первый раз. Однако всё это притворство. Сегодня я посетил князя Цайль, где меня встретили всё с той же вежливой миной: «Я думаю, пока мы немногого добились» [сказал он] … За обедом (Táfel – таблетка, щит, панно, накрытый стол) – отскакивают в тебя рикошетом, и все эти значения годятся в контексте услышанного Вольфгангом рассказа графа Вальдбург-Цайля (епископа в Химзэ), и менее всего – «накрытый стол», но он-то формально и имеется в виду, то есть: в Нюмфенбурге за обедом Цайль имел разговор с курфюрстом, и тот сказал ему: «сейчас еще рано… он должен отправиться в Италию, и стать там знаменитым. Я ему не отказываю, но еще рано»…
Я иду на ощупь, но как много мне дает, например, перечень значений mahl-en, в том числе и «молоть языком» – не с графом ли Зэау (хорошая характеристика их беседы) … Вот уж, действительно, что может сравниться с этой так много дающей воображению информацией, как богаче она того однозначного перевода, в котором всё сведено к формальному перечню фактов… Едва только мелькнет просвет, не успеешь сунуть нос в словарь, и опять мучительно вглядываешься в непроницаемые значки, колючей проволокой затягивающие страницу. Уже весь исколешься, обессилеешь, в ярости вцепившись в Wort-los34 ограждение – не сидеть же под ним, сложа руки, зная, что там (без тебя) как раз сейчас и происходят события, о которых ты пишешь…
ДЕБЮТАНТКА КАЙЗЕРИН
«Первую певицу зовут Кайзерин (keiserin), дочь повара одного здешнего графа, приятная (угодная) девушка (служанка), красивая на сцене. Близко я еще не видел её, она уроженка здешних мест. Когда я её?35… (или м.б. самку?) Hört…» И опять я в тупике: Hort-e означает – сокровище, защита, убежище, а другого cлова hört-e c umlaut в словаре нет, – значит, тупик, стена, бессмыслица… Нет другого слова, но оно есть. Почему-то вспоминаю Horn – Hornkonzerte (концерт для валторны). Horn – Hоren, и нахожу его в словаре, но только – Hören (слушать). Итак: «… когда я её с л у ш а л, это было всего лишь третье её выступление». А не на той ли сцене пела Кайзерин, где два года тому назад шла (и с успехом!) его Мнимая садовница? Возможно, отблеск того успеха и смягчает его всегдашнюю придирчивость к певцам (вполне справедливую), и он пишет о юной певице нечто невразумительное: что, мол, голос у неё красивый – не сильный, но и не слабый, с чистой интонацией, и расхваливает вовсю её учителя пения. Как жаль, должно быть, вертелось у него в мозгу, что он не знал Кайзерин раньше, во время репетиций Мнимой садовницы. Разве Серпетта не её роль, и не было бы такой нервотрепки перед вторым представлением, и не пришлось бы Мнимую садовницу, принятую на «ура», заменять на оперу Анфосси Cavaliere per amore, унижаться перед третьесортной певицей, вульгарной, фальшивой и вечно хлюпающей носом от бесконечных простуд»… Тут он несправедлив к Терезе Мансервизи. Леопольд не даст соврать: «Никто из зальцбуржцев, здесь находящихся, не сможет услышать оперу Вольфганга, и я об этом очень сожалею, но одна из певиц действительно тяжело больна; у неё сильные боли внизу живота и жестокая лихорадка такой силы, что думают, она опасно инфицирована. Ей ставят клистиры, делают кровопускания» … ну и так далее.
Вольфганг упрямый, но факт вещь упрямей его, и, подумав, он согласился, что Кайзерин еще неопытна. Но он мог бы давать ей уроки. Её голосу всё же не хватает силы необходимой для сцены, да и техники. Но стоит с нею позаниматься месяц, другой и она бы осилила, возможно, и партию Сандрины.
Вольфганг вдруг закатился тихим сдавленным смехом, безудержно и весело, как мог смеяться только он, заметив, что Кайзерин в самом неподходящем месте по своей детской привычке машинально задела собранной в лодочку ладошкой влажный нос и, спохватясь, гордо глянула в зал – «фырк, а я пою такая вся в «дольче габбана»». Эту ручку, смахнувшую с носа капельку пота, он уже обожал; как обожал с этой минуты в этой девушке – всё: и её простенькое платьице, и скованность её жестов, и предательскую красноту щек – смущенной и неловкой дебютантки, «и слезы душат-душат, и я в плену обмана, но я пою такая вся в «дольче габбана». Он был уже готов защищать её от всех и всего – неосторожного слова, хамского поведения, фальшивой ноты. Её голос трогал сердце, а не щекотал ухо искусно исполненными руладами и пассажами. Пусть он ошибается и это всё только игра, но она так естественна, неподражаема, в ней столько чувства и искренности, что хочется опустить глаза, чтобы не видеть её слез и страданий.
Глядя на сцену, Вольфганг представил её, заблудившейся в чаще леса, среди ночных страхов и наваждений, обессиленной, безумной, кого-то ищущей…
Такую Сандрину хотел он видеть и в Мнимой садовнице – влюбленную, простодушную, легко ранимую и безумную – как безумен ребенок, лишившийся близких. А не притворно плачущую (воющую – лучше сказать) в исполнении профессиональной певицы, правдами и неправдами пробившейся в примадонны.
