– Ну как, Леночка? – Никита подошел и расцеловал Елену в обе щеки. – Есть новости? Как Лев Алексеевич?
– Все так же, – печально ответила она. – Без изменений.
– Как же так? – Никита не то растерялся, не то огорчился, Елена не поняла. – Ты же позавчера говорила, что есть небольшое улучшение.
– Позавчера было, а сегодня уже нет. Никита, я правда ничего не знаю, мне ничего не говорят и к Леве не пускают. Состояние стабильно тяжелое – вот и все, чего я могу от них добиться.
– Господи! – Колодный присел рядом, обнял Елену за плечи, прижал к себе. – Бедная девочка, бедная моя, как же тебе тяжело, могу себе представить. Ты так и сидишь тут? Я надеялся, честно признаться, тебя не застать, думал, что ты все-таки возьмешь себя в руки и поедешь домой. Тебе надо отдохнуть, Ленуся, а ты себя истязаешь. Тебе силы нужны, а Льву Алексеевичу ты сейчас ничем помочь все равно не можешь.
– Я не могу уйти, – пробормотала она, утыкаясь Никите в плечо и давясь слезами, – мне кажется, что, пока я здесь, неподалеку, Лева это чувствует, и ему легче. Уж не знаю, поля там какие, или аура, или флюиды – я сейчас во все готова верить, только бы это Леве помогло. Если бы я могла посидеть рядом с ним, подержать его за руку, я уверена – он бы это почувствовал и пришел в себя.
Она тихо заплакала, а Колодный молча сидел рядом, обнимал ее и гладил по руке. Елена была благодарна ему за это молчаливое сочувствие и за теплое широкое плечо, на которое стекали ее слезы.
– Мы все очень переживаем за Льва Алексеевича, – наконец заговорил актер. – Многие хотели приехать сюда, да что многие – практически все, но мы же понимаем – больница, реанимация, тебе тут не до нас, да такую делегацию сюда и не впустят, выпрут прямо с порога. Я отбил себе право поехать и обещал сразу же позвонить и все рассказать. Владимир Игоревич с утра уже звонил доктору, но тот ничего не сказал, жена, говорит, тут сидит, в коридоре, я ее только что видел, так что она, если захочет, сама вам все скажет, а я права не имею, потому что вы не родственник. Ты не думай, Бережной каждый день звонит, а ему каждый день одно и то же отвечают: мол, жена все знает, а вам информацию не дадим. Но там, в театре, все сидят, после репетиции никто не ушел, все ждут, когда я позвоню и расскажу, как тут дела у Льва Алексеевича.
Елена вытерла слезы, еще раз всхлипнула и выпрямилась.
– Ну а вообще, как в театре дела? – спросила она просто для поддержания разговора. Ей совсем было не интересно, как дела в «Новой Москве», но хотелось выглядеть вежливой, хотя бы в знак благодарности за внимание и поддержку.
– Да как… – махнул рукой Колодный. – Никак. Все ждут Льва Алексеевича, без него ничего не двигается. Сеня, конечно, проводит репетиции, все идет по графику, но это же не то, не то… Лучше Льва Алексеевича никто эту пьесу не поставит, никто не сможет сделать так, чтобы она продержалась хотя бы сезон, уж больно слабый материал. Сеня не потянет. Если он полностью соберет спектакль, это будет провалом уже на премьере. И останусь я опять без главной роли. У меня вся надежда только на то, что Лев Алексеевич скоро поправится и сам будет собирать спектакль. Пусть лучше мы его выпустим позже, пусть даже не в этом сезоне, а в следующем, но уж это будет действительно хороший спектакль.
Никита говорил еще что-то в том же роде, но Елена уже не слушала его. Ей стало вдруг неприятно и очень обидно. Лева там, за этой стеклянной дверью, лежит в коме, и неизвестно, чем все это закончится, чем, когда и как, а эти, из театра, думают только о себе и о своих спектаклях и ролях. И все их сочувствие к ней, к Елене Богомоловой, есть не что иное, как банальный сбор информации для удовлетворения собственного ориентировочного инстинкта: человеку свойственно неистребимое желание знать, на что лично он может рассчитывать, как будут развиваться события лично для него, что с ним будет и с какими обстоятельствами ему придется иметь дело. В общем-то это вполне понятно, и ничего плохого в этом нет, ничего предосудительного, но… Но почему-то очень больно, когда для тебя это вопрос жизни твоего единственного, близкого и любимого, а для других – всего лишь вопрос удовлетворения инстинкта.
– Посидеть с тобой? – участливо спросил Колодный. – Хочешь, я сбегаю, куплю тебе поесть, кофе принесу, тут внизу есть кафетерий. Или хочешь, вместе сходим, я с тобой посижу, а ты поешь. Лен, возьми себя в руки, надо держаться, от того, что ты раскиснешь, никому легче не будет, и в первую очередь легче не станет Льву Алексеевичу.
– Я не хочу есть, – ровным голосом ответила Елена. – Ты иди, Никита, иди, не надо со мной сидеть, я в порядке. Скажи там всем вашим, что у нас все без изменений.
Она долго смотрела вслед Колодному, смотрела даже тогда, когда за ним давно уже закрылись двери лифта, расположенного в дальнем конце коридора.
Так она и просидела до вечера. Надо было уезжать домой, но на Елену накатила такая тоска, навалилась такая тяжесть, что не было сил сдвинуться с места. А ведь надо еще машину вести… Как ее вести в таком состоянии, когда на глаза постоянно наворачиваются слезы и руки начинают дрожать?
Она вытащила телефон и, позвонив брату, прорыдала в трубку:
– Вадик, приезжай, пожалуйста, в больницу, забери меня, я не могу сесть за руль, мне очень плохо.
– Что-то случилось? – встревоженно спросил Вадим Дмитриевич. – С Левой…? Что?!
– Да все то же, без изменений. Просто я что-то расклеилась. Ты меня заберешь?
– Конечно, конечно, жди, никуда не уходи, я за тобой поднимусь.
Вадим приехал примерно через час, крепко ухватил сестру под руку и повел к лифту. Усадив в свою машину, достал из бардачка маленький «мерзавчик» коньяку и протянул ей:
– На, глотни.
Елена отрицательно помотала головой.
– Не хочу. Не буду.
– Глотни! – Его голос стал требовательным и жестким. – Посмотри, до чего ты себя довела: не ешь, не пьешь, не спишь, посинела вся, трясешься. Выпей и расслабься хоть немножко. Ругать тебя хотел, слова всю дорогу готовил, а как тебя увидел – так сердце зашлось. Ну пожалей ты себя, Ленок!
– А Леву? – пробормотала она сквозь вновь нахлынувшие слезы. – Леву кто пожалеет?
– Леву и так все жалеют, уж поверь мне. Кстати, хочу тебе сообщить, что я нанял частного детектива.
– Зачем? – удивленно посмотрела на брата Елена.
– Ну как – зачем? Одна голова – хорошо, а две в любом случае лучше. Пусть тоже покопается, может, найдет что-нибудь, что государственные сыщики проглядят. Хуже-то всяко не будет.
– Ой, Вадик, может, зря ты это затеял, а?
– Да почему же? – искренне удивился Вавилов. – Ты разве не хочешь, чтобы преступника поймали?
– Не знаю, – тихо прошептала Елена. – Я ничего не знаю, Вадик. Я хочу только одного: чтобы Лева поправился. Или хотя бы просто выжил.
– Ты говоришь ерунду, – строго осек ее Вадим Дмитриевич. – Вор должен сидеть в тюрьме. И будет сидеть. Это не я сказал, а Глеб Жеглов.
– А если…
– Что – если? Ты уж договаривай, не жмись. Тебе что-то известно?
– Нет, я ничего не знаю, но я боюсь.
– Чего ты боишься?
– Ты понимаешь, Ксюша… Лева так ее любит, он души в ней не чает, хотя, конечно, видит все ее особенности, и нельзя сказать, чтобы он был от них в восторге, но это же… Ну, в общем, ты понимаешь. Лева этого не переживет.
Вавилов долго молча смотрел на Елену.
– Неужели ты всерьез думаешь, что это может быть?
Она снова заплакала. И ответить ничего не могла. Не знает она, ничего не знает.
Когда Никита Колодный говорил Елене Богомоловой, что после дневной репетиции никто не ушел из театра и что все сидят и ждут от него новостей, он изрядно покривил душой. Все артисты разбежались по своим делам, даже те, кто был занят в вечернем спектакле. Исключение составила только Евгения Федоровна Арбенина, которая никаких новостей от Колодного не ждала, справедливо полагая, что подобные вопросы решаются при помощи мобильного телефона, а вовсе не путем бесцельного пребывания в театре. Просто она любила и свой театр, и свою гримуборную, здесь она чувствовала себя как дома и в то же время ощущала собственное присутствие на службе. И не на какой-то там службе, а на Великой Службе Театру.
Настя Каменская и Антон Сташис этого, конечно, знать пока еще не могли, поэтому они в сопровождении помрежа Федотова просто поднялись на этаж, где находятся гримуборные, и отправились от лестницы направо, на женскую сторону. У них был выбор, направо идти или налево, и Федотов объяснил, что правая сторона – женская, а левая – мужская.
– На сегодня мне мужчин уже хватит, – решительно произнесла Настя. – Давайте попробуем поговорить хоть с одной женщиной, а то у нас сплошной мужской взгляд на ситуацию получается.
Они шли по коридору вдоль дверей, на которых висели таблички с фамилиями актрис, на каких-то – по две, а на некоторых – и по четыре, стучали, нажимали на дверные ручки, убеждались, что в гримерке никого нет, и шли дальше. До тех пор, пока из-за двери с табличкой «Е. Ф. Арбенина» не услышали:
