– Да-да, входите!
Настя вопросительно посмотрела на Александра Федотова.
– Она одна в гримуборной? Все по двое – по четверо, а она – одна? Почему? Арбенина же не единственная народная артистка России в вашем театре, есть и другие, – шепотом спросила она.
– Это театр, – выразительно пожав плечами прошептал в ответ Федотов.
Ответ Настю не удовлетворил, но к сведению она его приняла.
Народная артистка России Евгения Федоровна Арбенина полулежала на диванчике, одну руку подставив под голову, а другой поглаживая белоснежную пушистую кошку. Настя сразу почувствовала стойкий запах табака, который укоренился здесь за много лет, несмотря на систематические проветривания. А ведь Насте говорили, что курить в здании театра можно только в строго отведенных для этого местах, и гримуборные к таким местам никак не относятся. Значит, и в этом для Арбениной было сделано исключение. Или она просто умеет договариваться с неподкупными пожарными?
– Евгения Федоровна, принимаете гостей? – В голосе Федотова Настя услышала неприкрытое подобострастие.
– Добро пожаловать, – прозвучал ответ.
Голос у Арбениной был необыкновенно звучным, приятного низкого тембра, именно таким, каким Настя запомнила его по фильмам, а улыбка поистине царственная.
– Я вас оставляю на попечение Евгении Федоровны, а когда освободитесь, наберите меня, я подскочу, – заторопился помреж.
Арбенина в разговор вступила охотно, даже переложила кошку и приняла другую позу, чтобы удобнее было жестикулировать.
– Сеня Дудник? – переспросила она в ответ на очередной вопрос и поморщилась: – Да ничего он не ставит, я вас умоляю! Кому он нужен? Пара спектаклей где-то в провинции, а так сидит здесь и дожидается, пока Лев Алексеевич ему с барского плеча не скинет возможность что-нибудь поставить, ерунду какую-нибудь. В основном он просто замещает на репетициях Богомолова, когда Лев Алексеевич отсутствует.
– А что будет с театром, если Богомолов не вернется? – спросил Антон.
Арбенина слегка приподняла красиво изогнутые брови и заговорила чуть медленнее, не то раздумывая над ответом, не то взвешивая каждое сказанное слово.
– Ну, знаете, слухи разные ходят. Вот вы, например, слышали такую фамилию – Черновалов? Виктор Константинович Черновалов?
– Слышала, – кивнула Настя.
Она не была театралкой, но фамилию эту действительно слышала, хотя ни одного спектакля, поставленного именитым режиссером, не видела. А вот Антон, похоже, и фамилии такой не знает, во всяком случае, лицо его при упоминании Черновалова осталось совершенно бесстрастным.
– Ну вот, – продолжала Евгения Федоровна, – Виктор Константинович сейчас без театра, давно уже, преподает понемногу, иногда его приглашают что-нибудь где-нибудь поставить, иногда он дает мастер-классы и у нас, и за границей. Он уже очень в годах и сильно болеет. Но ему хочется иметь свой театр. Понимаете? Это его заветная мечта. А Черновалова очень любят в верхах, любят, уважают, он к министру культуры без стука в кабинет входит, поскольку наш министр был когда-то его учеником. Так вот, наш Сенечка Дудник тоже в свое время учился у Виктора Константиновича и ходил у него в любимчиках. Так что, если Лев Алексеевич, не приведи господи, не вернется, Черновалов имеет все шансы стать нашим новым худруком. Или нам его сверху навяжут, или при помощи аппаратных игр сделают так, что труппа его выберет. И вот тогда, – Арбенина сделала выразительный жест рукой, – для нашего Сенечки начнется настоящая райская жизнь, потому что ставить Черновалов сам ничего не будет, он слишком стар для этого, у него уже сил нет. То есть будет, конечно, но один спектакль в два года, он вообще всегда славился тем, что работал очень медленно и тщательно, это не то, что теперь: два месяца – и спектакль готов. Виктор Константинович репетировал по восемь-девять месяцев, все доводил, все совершенствовал, собирал спектакль, как картину из бисера, по крохотным, отшлифованным до полного блеска кусочкам. А Сеня при нем будет ставить по три-четыре спектакля в год, набьет руку, сделает себе имя, Черновалов ему поможет получить парочку престижных премий, у него есть такая возможность, а когда через несколько лет Виктор Константинович уйдет на покой окончательно, вот тут у Сени и появятся все шансы стать нашим худруком.
– Откуда такая уверенность? – спросила Настя.
– Ну а как же? Имя и лауреатство у Сени уже будут, это раз. Он – свой, его наш театр давно и хорошо знает – это два. И он не будет повторять ошибок Льва Алексеевича – это три.
– Ошибок? – Антон, словно беркут, немедленно вцепился в неосторожно брошенное слово. – Что вы имеете в виду?
– Видите ли, – засмеялась Арбенина, – я в театре на особом положении, но это не значит, что я слепая и глухая. Лев Алексеевич со мной обращается, как с хрустальной вазой, но вообще-то он человек сложный, неоднозначный, с тяжелым взрывным характером, властный, обидчивый. А Сеня – он чудный мальчик, мягкий, добрый, вежливый, любит актеров и ценит их, а актеры это чувствуют и платят режиссеру тем же. Поэтому, когда в будущем дело дойдет до выбора худрука, наша труппа горой за Сеню встанет. Но именно в будущем, потому что Сеня пока никто, режиссер без имени, а Черновалов поможет ему это имя получить. Вернее, сделать.
Смотри-ка, подумала Настя, оказывается, Дудник – мягкий, добрый, чудный мальчик, который любит и ценит актеров. А ей он таким совсем не показался.
– Почему вы так уверены, что Черновалов сам ставить не будет? – спросил тем временем Сташис. – Зачем же ему тогда становиться худруком? Для чего мечтать о своем театре, если в нем не ставить?
– А он хочет осуществлять художественное руководство, – улыбнулась Евгения Федоровна, – и окончательно уйти на покой с такой должности, чтобы было не стыдно перед самим собой и перед потомками. А сейчас Виктор Константинович кто? Никто. Хоть и известный в прошлом режиссер, а все равно – никто.
Настю ситуация с Черноваловым интересовала в меньшей степени, куда больше ее заинтересовали слова Арбениной о том, что Богомолов плохо обращается с актерами и другими работниками театра. Конечно, информация не нова, об этом ей и Гриневич говорил, но вот развить тему просто необходимо, может быть, всплывут интересные детали.
– Скажите, Евгения Федоровна, может кто-нибудь из ваших так сильно обидеться на Льва Алексеевича, что захочет убить его?
– Да бог с вами! – замахала руками актриса. – Никто! Обижаться – да, тут мы, актеры, первые. Но не убивать же! Люди театра вообще на убийство не способны, вам следует это понять, если хотите найти преступника. Вы не там ищете. Вам, наверное, уже десять раз сказали, что актеры – это большие дети? Ведь сказали же, правда?
– Сказали, – не могла не признать Настя.
Арбенина прищурилась и пристально посмотрела сначала на нее, потом на Сташиса.
– Но вы не поверили. А зря. Потому что это – правда. Мы очень любим поговорить, порассказывать, покрасоваться, но делать ничего не будем. Так уж мы устроены.
– Но ведь, кроме актеров, в театре есть и другие сотрудники, – напомнила Настя. – И у них тоже могли быть причины для обид, для неприязни, даже для ненависти.
– Это да… – словно бы нехотя согласилась Арбенина и вдруг оживилась: – Кстати, я вот вспомнила, был у нас один завпост, так он ухитрился в ночное время проводить на сцене какие-то сомнительные кастинги, и, что самое ужасное, – на эти кастинги привозили малолеток. Уж не знаю, для каких таких целей их тут отсматривали, но только когда это всплыло, пришла милиция, его арестовали и даже, кажется, потом посадили.
– А Богомолов тут при чем?
– Ну как же, он же и вызвал милицию, когда узнал. А узнал он случайно. В общем, это давно было, я подробностей и тогда не знала, а сейчас уж и не вспомню.
– Насколько давно?
– Года четыре назад, может, три. Нет, точно не скажу.
Настя с трудом сдержалась, чтобы не улыбнуться. Глядя на Арбенину, слушая ее, учитывая ее особое положение в театре, трудно было поверить, что она может не помнить каких-то подробностей. Ох, темнит бабушка русского театра, ох, темнит! Интересно, почему?
– А фамилию этого завпоста помните?
– Скирда, Леонид Павлович Скирда.
Уже хорошо. Зарубин его проверит. Значит, с памятью у Евгении Федоровны все в полном порядке, зря она на себя наговаривает. И не завпоста Скирду она покрывает. Тогда кого же?
– А еще какие-нибудь подобные истории были? – спросил Антон.
– Деточка, – нетерпеливо вздохнула Арбенина, – я вам уже сказала: артист убить не может, не такова у него психика, не таков образ мысли. А что касается других служб, я совершенно не представляю, что там у них происходит. Театр так устроен: каждый знает только свою службу, свое дело, свои обязанности, к другим не суется и не интересуется. Каждый думает только о том, чтобы свой кусочек работы выполнить как можно лучше, потому что от каждого такого кусочка зависит судьба спектакля. И тут уж не до того, чтобы вникать, кто чем занимается за стеной, кто за что отвечает и кто с кем поссорился.
