в подсобку и поманил пальцем расставляющую посуду Швабру.
— Барышня, — спросил Заебисьман, — простите за интимный вопрос, но чью кровь вы подсунули вместо своей?
— С чего вы… Не понимаю, о чём речь, — ощетинилась девушка.
— Ой, я вас умоляю, давайте не будем делать из этого драму. Ничего вам за это не будет, нам просто надо знать. В научных, так сказать, целях.
— Идите к чёрту, — фыркнула Швабра, — медосмотр для школьников, из школы меня выперли, а значит, никому я больше ничего не должна. И вообще ничего я не подсовывала, не докажете.
— Доказать было бы несложно, — вздохнул Заебисьман, — потому что кровь в вашем образце принадлежит местному уроженцу. А вы, извините, не он. Но мы же ни в чём вас не обвиняем, вы нам действительно ничего не должны. Просто скажите, кто дал вам свою кровь, и я от вас отстану.
— С чего вы взяли, что я не местная? — взвилась Швабра.
— Альгоменорея. Вы пожаловались врачу на боли при месячных.
— А что случилось с врачебной тайной?
— Доктор так удивился, что не удержался, поделившись с нами. Он очень сожалеет о нарушении медицинской этики, но зато мы сообразили перепроверить образец. Это предотвратило ошибку в расчётах, которая стоила бы нам очень дорого.
— И причём тут мои боли?
— У местных… дам нет месячных, барышня, — вздохнул Заебисьман. — Зачем они существам, размножающимся корзинками? Так чья кровь в образце?
— Моя, — я отвлёкся на разговор и даже не заметил, как вошла блонда.
— Какой интересный расклад… — присвистнул научный директор. — Покойная дочь бармена, если не ошибаюсь?
— Прозвучало не очень вежливо, — ответила она спокойно. — Я выгляжу как зомби?
— Нет, вы, разумеется, живёхонька. Ох уж мне эти парадоксы… Мы всей лабораторией головы ломаем, откуда такие помехи причинности, а у нас, оказывается, коллапс суперпозиции обратно расколлапсировался. Вы понимаете, барышня?.. Впрочем, ничего вы не понимаете, конечно.
— Вот видите, — горестно обратился Заебисьман ко мне, — что бывает, когда в системе вместо вентилей люди? Как бы вы отнеслись к диоду, который пропускает ток в одну сторону, но некоторые наиболее симпатичные ему электроны — в обе? А с людьми такое сплошь и рядом. Самый ненадёжный элемент. Если бы не доктор, то годы труда могли пойти к чёрту! Впрочем, что уж теперь… Выяснили, в чём проблема, и заебись. Учтём при запуске.
— А вы так уверены, что ваш эффектор сработает?
— О, это очень квантовый вопрос, Роберт! Очень!
Он вышел из бара, мы с блондой и Шваброй смотрели ему вслед.
— Не прокатило, — мрачно сказала моя уборщица. — Зря тебя иголкой кололи.
— Мы не могли не попытаться, — пожала плечами блондинка. — И я не боюсь иголок. Но, может быть, идея оставить им мою кровь была не самой лучшей. Кто знает, что они с ней теперь сделают?
Глава 25. Старик Текила
— Я старик, — сказал старик.
Первый раз вижу столь почтенного годами посетителя. Странно, что он вообще пришёл, — на то, чтобы доковылять от двери до стойки, у него ушла пара минут неторопливого переставливания ног.
— Они говорят, мне нельзя пить, — пожаловался он неизвестно на кого. — Идиоты.
— А вам можно? — уточнил я.
— Мне девяносто без двух дней. Мне уже можно всё. Налей шот текилы, внучок.
— Вот, — я выставил перед ним рюмку. — Соль? Лайм? Томатный сок?
— Вот уж нет, — помотал головой старик.
Голова моталась ещё некоторое время, так что он придержал её левой рукой, а правой взял рюмку и опрокинул в рот.
— Ух, — сказал он севшим голосом. — Всё так же хороша. Я уже не тот, но на текилу можно положиться. Они мне запрещали пить… не помню сколько лет. Память ни к чёрту. Не доживай до моих лет, парень. Тебе не понравится.
— На этот счёт можете не волноваться, — ответил я. — Повторить?
— Разумеется, чёрт меня дери! Ну кто, заказывая текилу, ограничивается одним шотом? Уж точно не я.
Я наполнил рюмку снова.
— Тут, вроде, раньше был другой бармен, — почесал он щетину. — Но это нормально. Жизнь пролетает мимо так быстро, что я не успеваю даже удивляться. Живу как младенец, каждый день всё новое.
— В этом, наверное, есть и свои плюсы.
— Может, и есть, — не стал спорить старик, — но их я не успеваю заметить тоже. Такое впечатление, что с каждым годом дни короче. Раньше я работал, пил, гулял, веселился, трахался. Теперь я успеваю позавтракать, просраться, поужинать, просраться и снова уснуть. Полжизни в кровати, полжизни в сортире. Не доживай до моих лет… ах, да, я это говорил. Кажется.
— Говорили, — подтвердил я.
— Ни черта не помню. Точнее, помню я всего дофига, а начну рассказывать, все зевают: «Ты, старый пердун, это тыщу раз уже бормотал». Тут помню, тут не помню. В башке как будто проигрыватель, на котором игла соскакивает. Ты, небось, таких уже не видел.
— Я знаю, как они устроены.
— Налей ещё шот.
— Вам точно не станет плохо?
— Ты дурак? Мне девяносто без двух дней! Мне, чёрт меня дери, плохо всегда! — он прислушался к ощущениям, подумал и поправился: — Но с текилой мне лучше.
Я налил третий.
— Сегодня я намерен выпить столько, сколько успею.
— Это может плохо кончиться.
— Вот тебе не пофиг? Ты бармен, твоё дело наливать.
— Не хотелось бы стать орудием вашего самоубийства.
— Вот вроде старик тут я, а тупишь ты, — сказал он, выпивая. — Мне девяносто без двух дней.
— С наступающим юбилеем.
— Ха, здорово поддел, — покивал он, — Ладно, назовём это так. Но вообще поздравлять человека с тем, что ему два дня осталось, так себе шутка. Даже для бармена. Нас, тихо пердящих свои последние восемнадцать, всего-то пятеро. Я предлагал им отметить вместе, но они не смогли доползти до бара. Двое уже не встают, один не помнит, кто я такой, ещё один не помнит, кто такой он.
