сразу, но никто больше не был похож на Белую Хозяйку. Только ты. Может быть, ты её любимая дочь, хотя люди говорят, что она мечет своих детей, как икру, подобно жабе. Я слышал, что каждое из отродий — дитя одновременно всех мужчин, которых она соблазнила, но я всё равно всегда верил, что ты особенная. Ты только моя.
— Твоя — и Ведьмы. Значит, отродье. Не человек. Без души. Без права жить.
— Так говорят. Но я всё равно надеялся… Сам не знаю, на что. Что как-то обойдётся. Что будет по-другому. Раз в восемнадцать лет к нам приходит Ведьма, и каждый мужчина в городе скажет, что он устоял, но корзинки появляются на порогах. Значит ли это, что все врут? Не знаю. Я согрешил, не мне судить других. Наши грехи всегда возвращаются к нам, чтобы взять свою плату. Мой вернулся сейчас, и плата эта неподъёмна.
— Ты справишься, отец. Заплатишь за ошибку и будешь чист. Твоя ошибка — это я, и заплатить мной будет правильно…
Впервые одноклассники Швабры, дослушав радио, не загомонили радостно, не принялись ржать и толкаться, не побежали за мороженым и лимонадом, а сидят в молчании. Примерили ситуацию на себя? Говорят, у подростков с сопереживанием не очень, зато с саморефлексией перебор. Не знаю, не был подростком.
Когда они, непривычно тихие и задумчивые, вышли из бара, за столиком остался сидеть сынок Училки. Он смотрел на меня, смотрел на Швабру, отводил взгляд, вздыхал, мялся, но потом решился.
— Можно мне стакан газировки?
— Со льдом? — спросил я.
— Да, если не сложно.
Я хрустнул рычагом, в стакан посыпался лёд.
— Твоя газировка. Малиновая, как ты любишь.
— Вы знаете, какую я люблю? — удивился мальчик.
— Бармены помнят, что пьют клиенты. Такая работа.
— А можно… поговорить с вами?
— Со мной? Мать попросила?
— Нет, я сам, — смутился он, — она не знает. Вы не расскажете ей?
— Если она не спросит, — ответил я честно. — Ты слишком мал, чтобы вступать с тобой в тайные заговоры.
— Хорошо, — сказал парнишка, подумав, — но только если спросит, ладно? Она мне не запрещала, но мне кажется, была бы недовольна, что я говорю с вами без неё.
— Почему?
— Она вас… очень уважает. Часто говорит, что вы хороший человек. Надёжный. Что на вас можно положиться, не то, что на других.
Люди воспринимают меня очень странно и почти всегда ошибаются. Но я не стал спорить, а молча кивнул, подтверждая готовность выслушать.
— Поэтому я решил, что спрошу у вас сам, раз мама не хочет.
— Спроси.
— Скажите, правда, что мы все умрём?
— Люди смертны. Один из видовых признаков. Если что-то не умирает, это не человек.
— Нет, я не об этом, простите, я неправильно спросил. Мне сказали, что нас убьют.
— Кого «вас»?
— Чужаков. Не местных. Приезжих. Меня и маму.
— Кто сказал?
— Многие. Ребята обсуждали после школы. Соседи говорили, я слышал через забор. А сыновья мусорщика так прямо и сказали: «Свалите до праздника. Ты и мамаша твоя. Мы против вас ничего не имеем, но сделаем то, что нужно. Очищение должно свершиться, и кому, как не мусорщикам, об этом заботиться?»
— Так и сказали?
— Да, у меня память хорошая.
— И что ты хочешь от меня?
— Скажите маме, что надо уезжать. Меня она не слушает. Говорит, «глупости». Считает, что её долг доучить детей, а они шепчутся, что «недолго училке нас мучить, отольются кошке мышкины слёзки». Не все, конечно, большинство нормальные, но таких тоже много.
— А почему ты думаешь, что она послушает меня?
— Она… очень хорошо к вам относится, Роберт. Часто о вас говорит. Я думаю, вы ей нравитесь.
— Мне кажется, твоя мама весьма упорная женщина. Боюсь, если она что-то решила, то вряд ли кто-то её переубедит. Даже я.
— Но вы можете хотя бы попробовать.
— Знаешь, что она у меня спросит первым делом?
— Что?
— «А вы, Роберт? Почему вы не уехали? Ведь вы тоже чужой тут…»
— А почему вы не уехали?
— Потому что у меня, как и у твоей мамы, есть важная причина оставаться.
— Какая?
— На этот вопрос я тебе не отвечу.
— Потому что я маленький?
— Потому что тебя это не касается.
— Извините. Так вы ничем нам не поможете?
— Единственное, что я могу сделать, это сообщить твоей маме, что риск действительно есть. Но решение, как поступить, она примет сама. Как взрослая женщина, которая отвечает за себя и тебя.
— А если она ошибётся?
— То получит последствия своих ошибок.
— Это нечестно!
— Только это и честно, пацан.
— Эх, я-то думал, вы хороший… А вы… Вы никакой, вот!
Что ж. Устами, как говорится, младенца.
***
Пастор зашёл в бар, столкнувшись в дверях с расстроенным мальчиком и долго смотрел ему вслед, стоя на пороге. Потом включил улыбку и направился к стойке.
— Полусладкого? — спросил я.
— Может, позже, — отказался он, — я пришёл пригласить вас на наше собрание.
— Когда?
— Прямо сейчас. Все ждут только вас.
— Вы так уверены, что я приду?
— А вы не придёте?
— Зачем бы мне?
— Затем, что ваша миссия требует нашей помощи. Вы не сможете справиться в одиночку, Роберт.
— У меня есть миссия?
— Разумеется, есть.
А этот-то за кого меня принимает?
***
Мероприятие проходит всего в квартале от бара, в большом, заставленном стульями сарае. Никаких религиозных символов в оформлении нет, ассоциаций с церковью не вызывает. Больше похоже на собрание жильцов многоквартирного дома для решения вопроса «скидываться ли на шлагбаум», чем на духовную практику. Впрочем, не мне судить.
Когда я вошёл, разговоры затихли, все повернулись и уставились на меня.
— Я привёл его, — сказал
