Оттенок озадаченной натянутости, с которым встретила его статс-дама, мгновенно улетучился. Глаза её словно смеялись. Конечно, она была польщена и тронута заграничным августейшим вниманием… Но первым порывом хлебосольной хозяйки было справиться: позавтракал ли гость? Жаль, что он не доставил ей удовольствия пожаловать без стеснения прямо к столу!..
Начались расспросы. Адашеву пришлось подробно рассказать свой день при германском дворе. Он описывал живо и красочно, тактично выдвигая Репенина на первый план.
Софи молча, с интересом следила за рассказом. Разве Серёжа способен всё так подметить и передать?
Ей померещился муж: почему-то — его жилистая шея и волосатая грудь… простоватый раскатистый смех… вечные сигары!.. Она чуть вздрогнула.
— Доктор Кудрин, — внушительным басом доложил седовласый дворецкий.
— С Мишей?.. — радостно воскликнула, вся покраснев, маленькая Бесси, благовоспитанно сидевшая поодаль с гувернанткой.
Софи рассеянно повернулась к падчерице:
— Кто это?
— Мой жених! — пресерьёзно ответила девочка, сияя глазами.
— What nonsens[191], — ужаснулась сухая, как гренок, miss Nash.
Пренебрегая уничтожающим взглядом нелюбимой гувернантки, своенравная белокурая куколка стремительно метнулась навстречу испуганно остановившемуся в дверях десятилетнему мальчугану. У него была смуглая курчавая головка тех ребятишек, которые бегают по улицам Палермо, продавая апельсины. Вслед за ним появился длиннобородый подслеповатый толстяк — земский врач по соседству с тульским поместьем, где тётя Ольга проводила лето.
— Наконец-то собрались в наши края, нелюдимый бессребреник! — встретила его хозяйка с радушной укоризной и сейчас же принялась расспрашивать о деревенских новостях.
Застенчивый туляк, видимо, терялся в непривычной светской обстановке. Надо было дать ему освоиться.
— Австрийский посол[192], — доложил опять дворецкий.
Земский врач для бодрости духа провёл по потному затылку большим носовым платком. Пользуясь общей заминкой, Бесси властно схватила Мишу за руку и утащила в противоположную дверь.
Пожилой иностранный сановник нарядно склонил перед хозяйкой дома свою рослую, чуть сутуловатую фигуру. Он олицетворял, казалось, ту изысканную, неотразимую вежливость другого века, которой отличались дипломаты старой венской школы.
— Veuillez associer mes hommages a ceux de vos nombreux admirateurs[193], — сказал посол и сейчас же счёл долгом извиниться: — Un intrus est souvent pire… qu'ua cheveu dans une julienne[194].
Он находчиво изменил на лету начатую было русскую пословицу: у кого-нибудь из присутствующих ненароком мог найтись татарский предок[195].
— Vous etes toujours le bienvenu[196], — поспешила заверить гостя тётя Ольга и повела его в другую комнату.
Они уединились в её любимой полукруглой гостиной, полной столетней мебели, цветов и драгоценных музейных безделушек.
Привычный к роскоши сановник обвёл её восхищённым глазом знатока.
— Quel ravissant sanctuaire![197]
Статс-дама предложила гостю сесть в большое уютное кресло, располагающее к неторопливой доверительной беседе.
У австрийского дипломата была на этот раз особая причина приехать с визитом. Он узнал, что намечен в ближайшем будущем занять должность имперского министра иностранных дел. Подчинённое положение двуединой монархии перед союзной Германией ему всегда казалось не соответствующим её великодержавности[198]. В голове его исподволь созрел целый план деятельной сепаративной политики на Балканах. Сейчас он носился с мыслью до своего отъезда договориться тайно от Германии с Извольским и всех потом перехитрить. Австрийцу было важно проведать сперва, прочен ли на своём посту руководитель русской политики. Графиня Броницына представлялась ему верным барометром царскосельских настроений.
В первой гостиной без хозяйки как-то приумолкли. Сашок, переваривая завтрак, развлекался знакомой панорамой на Неву. Софи ушла опять в какие-то свои мысли. Она сидела неподвижно; только пальцы машинально перебирали лопнувшие нитки чудесной флорентийской вышивки[199], покрывавшей соседний столик.
Кудрин с облегчённым самочувствием снял очки и, беспомощно выкатив почти незрячие глаза, стал прилежно протирать платком стёкла.
Светский навык давно подсказывал Адашеву, что пора встать и распроститься. Но сейчас что-то неодолимо влекло его не уходить… Пока здесь Софи. Пусть она молчит. Как много оттенков, сколько загадочных душевных изгибов таит её молчание!.. В нём укреплялось первое впечатление: нет, не пара ей Репенин, слишком примитивен.
Внезапно в бальном зале, замыкавшем анфиладу приёмных, прозвучало несколько уверенных аккордов на рояле. Затем послышался рыдающий цисмольный этюд Скрябина[200].
Софи, Адашев и Сашок в недоумении переглянулись.
— Это… мой Миша, — как бы извиняясь, взволнованно сказал толстяк доктор.
Сашок вскочил:
— Не может быть!
Все четверо, крадучись, пошли слушать музыку поближе.
У открытого «Бехштейна» притихшая Бесси следила, затаив дыхание, с какой волшебной безошибочностью пальцы Миши бегают по клавишам.
— Теперь хочу весёлое, — нетерпеливо заказала она раскрасневшемуся мальчику, едва он кончил.
Пианист представлялся бойкой девочке чем-то вроде усовершенствованной заводной игрушки.
Миша с кроткой послушностью без передышки начал польку Рубинштейна[201]. Заиграл опять легко, осмысленно, как взрослый.
— La Grande Bretagne et la Russie nous doivent toutes deux leur adhesion[202] — убеждал тем временем посол хозяйку дома. — Cette preponderance usurpee par Berlin aupres de la sublime Porte[203] ne saurait etre sousestimee.[204]
Откинувшись на спинку кресла, где были вытканы волк и ягнёнок из басни Лафонтена[205], он сделал паузу.
Тётя Ольга не спешила высказаться.
В открытую на анфиладу дверь доносились звуки рояля. Чуткий к музыке посол невольно стал прислушиваться.
— Prejuger des intentions du roi Edouard VII[206] me semble pourtant bien temeraire[207], — возразила наконец статс-дама. Ей всегда казалось, что этот венценосный прожигатель жизни таит в себе незаурядного политика.
Под стрижеными усами дипломата скользнула самодовольная улыбка.
— L'entretien recent de sa majeste avec mon auguste souverain a Ischl determine clairement son attitude eventuelle…[208] — неосторожно вырвалось у него.
Красивые созвучия дразнили его ухо. Он становился рассеян.
Тётя Ольга хищно насторожилась.
Спохватившись, что он начинает проговариваться, посол поспешно добавил, будто поясняя:
— En vrai melomane le roi d'Angleterre reprouve toute fausse note dans le concert Europeen[209].
— Vous voila done a la recherche de l'harmonie[210] — нашлась тётя Ольга, маскируя разочарование стереотипной улыбкой.
— C'est dire combien je suis sensible a votre belle musique russe, — улыбнулся в свою очередь посол, приставляя ладонь к уху. — Elle interprete si bien les charmes subtils et troublants de la Cyrcee Slave [211]![212]
Сановник успел уже узнать всё, что хотел, и с лёгким сердцем перешёл к светским любезностям.
Опытное ухо тёти Ольги сразу уловило эту перемену. Уединённая беседа с дипломатом становилась бесполезной. У неё блеснула мысль заняться будущим маленького Миши и показать его послу.
Тётя Ольга постоянно кого-то устраивала и кому-то что-то выхлопатывала. Это отнимало много времени. Порой — казалось утомительным и неприятным. Но у неё было чувство, что иначе нельзя. К таким, как Репенины, Броницыны, обездоленный всегда подходит с беззаветным упованием, в них видит как бы отблеск самодержца; а престол в России, словно солнце — естественный неиссякаемый источник всех благ земных.
Тётя Ольга часто помогала людям без всяких просьб с их стороны или своих собственных скрытых расчётов. Доктор Кудрин был, в сущности, только случайным мелким статистом в толпе других по обочинам её жизненного пути. Она даже причисляла его к той разновидности интеллигента с жертвенным надрывом, к которой относилась скорее с опаской. Миша тоже привлёк её внимание летом только как диссонанс — красочная мурильевская головка[213] среди блёклого тульского пейзажа. Но старуха чувствовала, что земский врач безутешно грустит по жене, унесённой чахоткой прошлой весной; знала, что он часто лечит безвозмездно, хотя сам денежно крайне стеснён; понимала, наконец, что сделать из сына хорошего пианиста бедняге в сорока верстах от Тулы — мудрено. Этого для неё было достаточно, чтобы принять решение: мальчика надо устроить бесплатно в консерваторию, а дальше — видно будет.
Раздумывая, как лучше приступить к делу, хозяйка дома встала.