"Под стенами Белого дома я оказался среди голи московской, работяг, мелкого служилого люда — по сути, в той же провинции: вологодской, тамбовской, архангельской. Эй, Москва моя любимая, где ты? Всё разрушено, загажено.
У баррикад стояло несколько кроватей с пружинными сетками. Вместо матрацев на них толстым слоем лежали номера "ЛЕФа".
Камни-булыжники и обломки асфальта складывались в пирамидки вдоль "линии обороны". Воинство готово было к битве и нетерпеливо выкрикивало хором, как на матче: "Гуц-ков! Гуц-ков!"
На балкон, чем-то напоминающий мавзолейный, выскакивали проворные порученцы главного путчиста для успокоения и обещаний.
Что-то потное и похотливое было в колыхании толпы, в её стоне-вопле. Толпа подвиливала, пульсировала и сокращалась, как общенародная матка. Жаждала семени, беременности — и мощным вакуумом втягивала в себя так необходимые ей кличи жалкого, обреченного Гуцкова, хотела его, играла им, требовала от него. И управляла всеми балконными говорунами, пока очередным оратором к барьеру не выдвинулся Варламов в расстегнутой армейской плащ-накидке, под которой виднелся черный сатин бронежилета.
Поэт мятежный проступил в знаменитом писателе, лорд Байрон, Лермонтов. Длинные волосы развевались на осеннем свистодуе, лицо римского патриция поражало родовитостью — в сравнении с крестьянскими физиономиями полковников из окружения Гуцкова, с лицами заматеревших "комсомольских работников", с мордами двухметровых телохранителей путчистов…
Он говорил сильно, умудрялся запустить руку на самое дно, в холодок сокровенного у русского человека. Сравнил стояние у Белого дома и сражение под Смоленском. Власть назвал оккупантами, Родину — несчастной. И я увидел, как притихли панки, только что прыгавшие с бутылками пива в руках… Старушенция перестала верещать и потуже затянула пионерский галстук. Раскрепостился от лексически близкой речи хмурый интеллигент.
Пылкие фразы Варламова трагически сплотили людей.
Гуцков только указал цель — на Останкино, на телецентр. А силы и решимость сообщил толпе Варламов. Единое сердце толпы возликовало после его слов, и хотя каждый по отдельности потом устыдился этого вопля в себе, этой потери себя, но тогда, соединенный общей кровеносной системой, счёл для себя смертью отрыв от биологической массы единомышленников…
Оказался возле телебашни, когда грузовик уже протаранил вестибюль, а над толпой, как цирковая булава, закувыркалась чушка, выпущенная из гранатомёта. Она ударила в стекло и взорвалась внутри. Я видел, как из пролома вылетел стул. Обрывок ковровой дорожки, дымя и кружась, упал на головы безумных людей. И в этот самый миг ранних осенних сумерек с изумлением заметил, как меня вдруг со всей толпой накрыло сетью светящихся пулевых трасс. Обворожительный, новый на слух большинства треск заглушил первые стоны. Только потом люди бросились врассыпную.
Я споткнулся о чью-то упавшую на асфальт телекамеру, едва не наступил на женскую руку. Побежал через улицу Королева в дубовую рощу. Заскочил за первое же дерево спиной к стволу. Вверху надо мной трещали сучья и кучно, будто иней от сотрясенья, опадали жёлтые листья. Это пулемётная очередь прошивала крону спасительного дуба…"
Вспоминая "черный октябрь" 93-го, я снова и снова задаюсь вопросами: что, если бы история пошла по другому пути, если бы восставшие всё-таки победили? Что сталось бы с вождями Дома Советов: Русланом Хасбулатовым, Александром Руцким, Альбертом Макашовым? Мимо каких — уже навсегда неведомых нам — извилин истории нашей стране удалось пройти, пожертвовав жизнями полутора тысяч далеко не худших своих сыновей и дочерей?
Я по-прежнему не нахожу ответа на эти вопросы, знаю, что никогда не смогу их найти, но никогда не смогу и отказаться от них. Тот обломок "спирали Бруно", который я поднял у Дома Советов утром 7 октября 1993 года, засел в моём сердце. Та страшная красно-коричневая жижа, которая в то утро через водостоки с бешеным напором, и казалось, бесконечно льётся в Москва-реку из Дома Советов, — продолжает течь в моих жилах. Читая новую-старую повесть Александра Лыскова: повесть о страхе и любви, о смерти и рождении детей, о предательстве и героизме, я чувствую и понимаю: мы с ним — одной крови. Наша война и наша победа — ещё впереди.
И, наверное, уже близко, раз эта повесть зачем-то снова понадобилась её автору.
Андрей Фефелов БОЕЦ И ТВОРЕЦ Памяти генерала Куценко
Ушёл дорогой наш Виктор Павлович Куценко — яркий, страстный, исполненный творческой энергии и жизненной силы, прекрасный русский человек. Я познакомился с ним в 1993-м, в обугленные дни после расстрела парламента.
Мне сказали: "Вот художник-патриот. Русский самородок. Он, как участник и свидетель трагедии октябрьских дней, готов отобразить свои впечатления на холсте…" Тогда в мастерской Геннадия Животова зачинался "Русский пожар" — художественная выставка, посвященная утопленному в крови народному восстанию.
На открытие выставки ветеран афганской кампании Виктор Куценко пришел, затянутый в камуфляж, в начищенных хромовых сапогах, с государственными наградами и золотыми генеральскими погонами на плечах. Глядя на него, многие посетители выставки подходили ко мне, с волнением и гордостью тихо говорили: "Посмотрите, лучшая часть армии — с нами, с патриотами…". Да, это был яркий представитель военной и национальной элиты, человек, на плечах которого держалась часть русского купола.
Представляю, как Виктор Павлович недовольно бы буркнул, услышав, что его назвали какой-то там "элитой". Тут и без крепкого словца дело не обошлось бы…
И понятно почему. Он не отделял себя от страны и народа и не мыслил своей жизни вне широких русских пространств и смыслов.
Когда такие люди покидают нас, в нашем мире остаются зияющие дыры. Но прожитая жизнь — война, любовь, искусство! — не монета, упавшая в бездонную копилку истории. Это зерно, которое непременно прорастет, неведомыми путями осчастливит нас, еще раз заставит нас быть внимательными и благодарными.
Виктор Павлович ушел, но его великолепные рисунки, картины, песни и новеллы, его уникальные военные разработки остались здесь. Уже из наших рук это драгоценное наследие перейдет к нашим детям и внукам. Как и сама память о созидателе, воине и художнике Викторе Куценко.
Встреча защитников Дома Советов в этом году пройдет без Виктора Павловича. Но это только здесь, на земле…
Георгий Алексин ТЕАТРАЛЬНЫЙ ОБМАН
Мы — страна разрушенной культурной резервации. Все системы безопасности государственного контроля взломаны. И прорвалось!..
Такой лавинообразной и вязкой экспансии, как за последние 20 лет, наша культурная территория не знала! Не знала никогда! Почти все театральные сцены великой страны давно капитулировали и оккупированы. Великий Русский театр пал! Никто из нынешних театралов уже почти не помнит (а кто помнит, стыдливо молчит) самобытный, созидающий, интеллектуальный и бунтарский театр 70-х годов прошлого века. Парадоксально, но "железный занавес" был неизмеримым благом, охранявшим и сохранившим Россию и её культуру. Горбачев и Ельцин, распустившие шнурки всесоюзных ботинок и разувшие страну, и представить не могли, что совершают "культурную революцию". "Авгиевы конюшни" европейской "культуры" наконец нашли свободное пространство… и уже двадцать лет босоногое наше Отечество "перетаптывается" в накопленных, за семьдесят лет русской резервации, продуктах западной жизнедеятельности. Они везде. Они плавают по книжным и журнальным прилавкам, текут по экранам наших телевизоров и кинозалов. В их "ароматных" волнах мечутся наши актеры и совершают соревновательные заплывы быстро сориентировавшиеся режиссеры. На унавоженном европейской "культурой" отечественном театральном пространстве расплодилось великое множество авторских театров, по большей части кричаще-бездарных, поющих на удивление похожими голосами о ее "культурных прелестях". Всплыла новая отечественная драма. Искать перлы настоящей драматургии в этих плантациях ненормативной лексики, вычурного вранья и словоблудия — дело неблагодарное, хотя и бывают редкие исключения. Размножаются на долларовой зелени бледные и вялые антрепризы. Несколько лет непотопляемым поплавком в этих нечистых просторах гоняло одного ловкого театрального критика, взбаламучивавшего, время от времени, обширное море русской "культурной революции".
Так что же сталось?! Что же делать?! Куда плывем? Вопросов, как всегда, гораздо больше, чем ответов. Но их надо искать и находить! Иначе о великой российской театральной культуре наши потомки будут узнавать только из учебников истории. Новые ее хозяева, подсуетившиеся в мутные девяностые и захватившие все и вся, разваливают… Государство неумело и неумно защищает…
Театру надо выжить! Но вопрос — как?! многие театры, почти большинство, весьма дружно кричат государству: дай! А за что? За то, что с уходом в мир иной наших классиков-драматургов, режиссеров, худруков и завлитов, их заслуженные любовью публики места заняли нулевые величины? За то, что моральные спектакли, сменили аморальные и безобразные "голые пионерки" и "антонии с клеопатрами"? За то, что высокое слово Сцены девальвировалось до базарного косноязычия? За что?
