на скамейку, печаль его сменилась предвкушением, словно это была пограничная минута между тем, что вело к должному, и тем, что, как должное готовилось произойти.
После было созерцание опавших листьев, вдыхание тёплого кофейного дымка и счастливая улыбка… Но потом женщина ушла, ушла так же, как и старик в берете.
Однако кофе был выпит, и история забытого стакана закончилась.
В тот далёкий день не было дождя и не было слёз, но были печаль и предвкушение. Эти же чувства Марчелло испытывал и теперь. И хотя продолжение этой истории ещё не наступило, он был уверен, что увидит его и смотрел сквозь дождь на окна дома напротив в ожидании.
Ждать пришлось долго. Время шло заполдень, когда попугай понял, что делает это напрасно. Человека на балконе давно не было, занавесь за окном женщины висела без движения. История слёз под дождём остановилась и, когда ей было суждено продолжиться какаду не знал.
А пока предположений об этом он не построил, было разумным отвлечься, позволив случаю произойти самостоятельно, без сомнительной помощи нагромождённых на него догадок.
Дождь к тому времени не перестал, однако, порядком истратив силы, присмирел. Прекратив барабанить по оконным стёклам и жести крыш, он шёл тихо, нашёптывая что-то неразличимое слухом, что звучало мягко и убаюкивающе. Пролитая небом вода уже не бежала потоками по плитке и камню улиц, а мерно текла в жёлобах тротуарных отливов, покорно уходя через их железные решётки под землю. Воздух, казалось, стал прозрачнее и чувствовался чистым, как будто дождь, решив ничто не оставлять без своего внимания, вымыл и его вместе с запылившимися домами и дорогами. Влажный ветер нёс воздушную свежесть в открытые окна, проскальзывал с ней меж травами и древесной листвой, летел сквозь завитки кованых узоров балконных ограждений, просачивался в щели дверей и стен, и всюду отдавал её как переданное небом благо, которому должно было оказаться везде, даже там, где от него заперлись.
Похолодало. Дома и земля, остуженные дождём, отпустили накопленное в них тепло. Обратившись душной испариной, оно потянулось к небу и ушло в облака, оставив улицам прохладу, какой они не видели уже несколько недель. Город вдохнул дарованный холод с жадностью, всей глубиной дворовых арок, длинными лестничными переулками, всякой открытой дверью, окнами и окошками, которыми он втягивал его особенно, со сквозняками, звоном гардинных колец и взмахами занавесей.
Жаркое лето стало осенью на один день, а может лишь на несколько часов. Дождь заставил зной отступить, и холод его, может совсем кратковременный, пришёлся очень кстати для пропечённых в летнем зное растений, животных и людей.
Так вышло, что непогода явилась горожанам спасением, и от того более странным было то, что, спасённые, они не хотели видеть её и не хотели выходить к ней. Открыв окна и двери, они принимали данное им благо, но отказывались смотреть на то, что его принесло.
Попугай размышлял об этом, глядя на пустую улицу. Он не понимал, почему люди заперлись на целый день своей жизни в четырёх стенах. Почему, имея свободу выйти из дома, они нарочно не пользовались ею, а если и выходили, то кривили лицо, опускали глаза и спешили скорее скрыться от открытого пространства в зданиях и автомобилях? Может ли вообще дождь быть причиной, чтобы отнимать у самого себя день, в котором дано увидеть больше, чем стены?
Ни за что Марчелло не лишил бы себя возможности смотреть на мир свободно, без преград и быть у него на виду так часто, как только можно себе позволить. Дождь стал бы тому лишь в помощь, был уверен он. Ведь когда, если не в дождь так хорошо виден мир?!
Этот вопрос какаду определил для себя как утверждение и был убеждён: окажись он с той стороны клетки, доказал бы это неопровержимо.
В действительности же, в тот момент Марчелло стоило быть там, где дождя нет. Он не привык к промозглым сквознякам и холоду, поэтому продрог, и открытия, убеждения и смелость никак не могли помочь ему согреться. Перетаптываясь озябшими лапами по жёрдочке, попугай смотрел в чужие окна, уже не замечая того, что ищет в них не лица и не встречные взгляды, а признаки тепла: плед на стуле, зажжённый на плите огонь, кружку горячего чая в чьих-либо руках.
Так, пересматривая окно за окном, Марчелло наткнулся на то, в котором видел белого вольпино и его хозяйку.
Пёс по-прежнему был на подоконнике, вилял крючковатым хвостом и метался, подпрыгивая. Старушка тоже была там, но не рядом с ним, а в кресле напротив, у стены. С зарытыми глазами, откинув голову на подложенную под неё подушку, она сидела с зажатым в руке телефоном и, кажется, спала. Вольпино взвизгивал и суетился, желая спуститься на пол, однако боялся и посматривал на спящую хозяйку, выжидая, когда она встанет и поможет ему. Картина была не однозначной, совсем непонятной попугаю. Трусливый пёс жеманничал и визжал, умоляя старушку заметить его, а та, с видом абсолютной глухоты не обращала на него внимания.
В это время, к дому, поблескивая мигалками, подъехал фургон скорой помощи. Из него, торопясь, вышли двое, оба с оранжевыми чемоданчиками, и скрылись в двери парадной. Через минуту Марчелло увидел их в комнате старушки. Туда они вошли бегом, в спешке и волнении бросились к хозяйке, переложили её на пол, осматривали, ощупывали, прикладывали к её телу приборы с проводами. Но она продолжала спать. Она так и не открыла глаза.
Вольпино всё ещё скулил и подпрыгивал, когда люди с чемоданчиками отошли от старушки. Позже её на носилках вынесли на улицу и, погрузив в фургон, увезли.
Пёс остался на подоконнике, вертел хвостом, метался и лаял, хотя в квартире уже не было никого, кто бы мог его услышать.
Марчелло смотрел то на пустое кресло, то на собаку. Произошло что-то плохое. Какаду чувствовал, как оно выползло из пустоты той комнаты и потекло по стенам и углам, заполняя её собою. Необъяснимая тоска вкрадчиво скреблась в сердце попугая, нашёптывая ему нечто горестное, и от этого всё более раздражающей становилась в его глазах радость бездумно вертящегося вольпино.
От пола до подоконника не больше метра- малая высота, для того чтобы бояться её преодолеть. Так почему же глупый пёс не решался спрыгнуть? Почему не сделал этого раньше, когда сам мог разбудить хозяйку? Почему не делает этого теперь, чтобы наконец прекратилось его издевательское виляние хвостом и восторженный лай?
Словно услышав мысли попугая, вольпино повернулся к окну. Свесив язык из раскрытой пасти, он часто дышал и внимательно глядел на улицу, где по безлюдной мостовой шёл дождь. Уши пса вздрагивали, то опускаясь, то поднимаясь к макушке, взгляд
