монахов-пустынников, стремившихся спасти свою душу и найти спокойствие в многочисленных лесных скитах Русского Севера. Правда, в прежней монашеской традиции мы не найдем столь решительного разрыва с миром и отрицания возможности спастись в мирском обществе. Но ведь тогда и само общество было иным, и вера была крепче, и отход от идеалов Святой Руси – особенно среди высших сословий – не принял еще столь широких масштабов.
Из Жития Корнилия Выговского, проведшего в своей молодости некоторое время в капитоновской обители, мы узнаем, что еще задолго до 1630-х гг. Капитон развернул достаточно широкую деятельность на церковном поприще, подвизаясь в скиту Преображения Христова, расположенном в 110 верстах от Тотьмы, примерно в семидесяти верстах на восток от Вологды, по реке Шуе. Скитское житие – любимая форма монашеского жития у преподобного Нила Сорского – в дальнейшем получит широкое развитие именно у старообрядцев. В конце 1620-х или в начале 1630-х гг. Капитон уже оставляет Преображенский скит и уходит на 100 верст на юг, к селу Данилову, расположенному между Ярославлем и Вологдой. Там, у села Колесникова, он основывает новый Троицкий скит. Сохранилась царская грамота от 3 июля 1634 г., разрешающая существование скита и позволяющая Капитону пользоваться соседними угодьями. Царский указ косвенным образом подтверждает сведения Симеона Денисова о личном знакомстве царя Михаила Федоровича со старцем Капитоном. Обладая пророческим даром, старец не раз царю «многая откровения сокровенно возвещаша, чесо ради (для чего. – К.К.) почитаем от царя и блажим бяше»[55]. Недалеко от колесниковской мужской обители Капитон основывает также и женскую обитель в Морозове, где под его руководством проживало 10—15 инокинь.
Поражает образ жизни этого сурового аскета, подвижника и постника, резко контрастировавший с повседневной жизнью не только приходского, но и монастырского духовенства того времени. «Аще и много по монастырем хождах, но мало таковых богоподвижных обретох», – признается Корнилий Выговский. «Капитон той слышан бе яко муж праведен и благ, инок чюден… Воздержен в посте, вериги на себе носил каменныя, плита созади, а другая спереди, по полтора пуда в обеих: и всего весу три пуда. Петля ему бе пояс, а крюк в потолке, а обе железны, и то ему постеля: прицепя крюк в петлю, повисаше спати…»[56] Вопреки монашеским правилам старец Капитон носил не длинную до пят одежду, а короткий до пояса плащ («запон»), оставляя таким образом свои ноги не защищенными от холода. Спал он чрезвычайно мало, проводя все свое время в непрестанной молитве, чтении и работе. Устав в его обители был необычайно строгим. «От братии же и инии же чрез день хлеб и сурово зелие по захождении солнца ядяху; по ядении же моляхуся и, мало уснувше, паки Псалтырь и каноны пояху. Свитающе же дню, благословение вземше, трудов земных касахуся, от своих бо трудов пищу себе приимаху… И инии же на ребрах не спяху, но седя или стоя мало сна приимаху»[57].
Эта строгость не смягчалась даже в великие праздники. Суровый старец не позволял своим ученикам в эти дни есть ничего, кроме «семен и ягодичия и прочих, растущих на земли». На Пасху же вместо крашеных яиц он предлагал своим ученикам красную горькую луковицу, напоминавшую о горечи жизни в миру. В стремлении к столь суровой аскезе проявилась, быть может, наиболее характерная черта нашего народа, очень точно отмеченная французским историком Леруа-Болье: «Русский народ – один из тех немногих народов, который любит то, что составляет сущность христианства: Крест. Русский человек не разучился ценить страдание, он воспринимает его силу, чувствует действенность искупления и знает вкус его горькой сладости»[58].
Действительно, в то время, когда внешнее благочестие, казалось бы, процветало на Руси, вызывая изумление у иностранцев, Капитон и его последователи устремились в пустыню. Они не пожелали оставаться равнодушными, видя неминуемо надвигающееся падение церковной иерархии и подчинение ее светской власти. В отличие от членов кружка ревнителей благочестия, первоначально настроенных оптимистически и наивно мечтавших об «оцерковлении» русской жизни при помощи власти, Капитон и его ученики были бóльшими реалистами. Заглядывая далеко вперед, они приходили к неутешительному выводу, что мир уже обречен, и единственная возможность спасти свою бессмертную душу – уйти из этого мира. Жесткая аскеза и презрение к земным благам, по их мнению, были единственным средством достижения святости перед лицом наступающего царства антихриста. Они видели перед собой «картину страстей Господних, мук Его учеников, преследования Его последователей, аскетизм египетских и сирийских монахов, опасности искушения и погибели души. Затворничество св. Антония Великого, подвиги столпников, в особенности св. Симеона (356—459), который почти что сорок лет провел на своем столпу-площадке и на весь пост оставался без пищи, примеры русских столпников, вроде св. Никиты Переяславльского, из северного, Залесского Переяславля, убитого в 1186 году, и Саввы Вишерского, тоже северного, новгородского святого, умершего в 1460 году, затворников Киево-Печерских, веригоносцев Волоколамских и Соловецких, – видимо, постоянно стояли перед их „глазами духовными“, как образец мученичества во славу и в подражание Христу»[59].
Одно лишь непонятно: почему же с точки зрения новообрядческих идеологов св. Симеон Столпник, живший в IV—V вв., или св. Никита Переяславльский, живший в XII в., – святые, а избравший, по сути, столь же узкий путь старец Капитон – «фанатик-изувер»? Неужели только потому, что «близ при дверех» был уже новый век с его лоснящимися от жира, «просвещенными» архиереями, переписавшими всю историю Церкви и церковные каноны на свой лад?
Преподобный Иоанн Лествичник описывает в своей «Лествице» некую обитель в Фиваиде, названную «Темницей». Она предназначалась для монахов, нарушивших святость своих обетов тяжкими грехопадениями и потому имевших нужду в чрезвычайном покаянии для своего восстановления. Жизнь здесь была необычайно суровой даже по меркам строгого египетского монашества. При этом настоятеля ни в коем случае нельзя было обвинить в излишней жестокости по отношению к «сим неповинным и блаженным осужденникам», поскольку их заключали в эту Темницу исключительно по их собственному сильнейшему желанию и настоятельной просьбе.
Осознание собственной греховности и чувство глубочайшего покаяния заставляли иноков добровольно совершать дела поистине невероятные. «Видел я, что одни из сих неповинных осужденников, всю ночь, до самого утра, стояли на открытом воздухе, не передвигая ног, и жалким образом колебались, одолеваемые сном по нужде естества; но они не давали себе нимало покоя, а укоряли сами себя и бесчестиями и поношениями возбуждали себя. Другие усиленно взирали на небо и с рыданием и воплем призывали оттуда помощь. Иные стояли на молитве, связавши себе руки назади, как преступники; печальные лица их были преклонены к земле; они считали себя недостойными взирать на небо… Другие сидели на земле во вретище и пепле, лице скрывали между коленами и челом ударяли о землю. Иные непрестанно били себя в грудь, воззывая прежнее состояние души своей и невинность своей жизни. Иные из них омочали землю слезами; а другие, не имея слез, били сами себя… У иных были языки воспаленные и выпущенные из уст, как у псов. Иные томили себя зноем, иные мучили себя холодом. Некоторые, вкусивши немного воды, переставали пить, только чтобы не умереть от жажды. Другие, вкусив немного хлеба, далеко отвергали его от себя рукой, говоря, что они недостойны человеческой пищи, потому что делали свойственное скотам… Все они непрестанно имели перед очами смерть и говорили: „Что будет с нами? Какой приговор о нас последует? Каков будет конец наш?“ Часто они умоляли сего великого судию, то есть пастыря своего, сего Ангела между человеками, и убеждали его наложить железа и оковы на руки и на шеи их; а ноги их, как ноги преступников, заключить в колоды и не освобождать от них, пока не приимет их гроб. Но иногда они сами себя лишали и гроба… Когда сии добрые граждане страны покаяния отходили ко Господу, чтобы стать перед нелицеприятным судилищем, тогда видевший себя при конце жизни… умолял и заклинал великого авву, чтобы он не сподоблял его человеческого погребения, но, как скота, повелел бы предать тело его речным струям или выбросить в поле на съедение зверям; что нередко и исполнял сей светильник
