Елочка была пугливой, часто вздрагивала от прикосновений, а иногда и покалывала Зотова, когда тот, стоя на стремянке, пытался подвесить большой блестящий шар.
— Ох и здоров ты, ох и неуклюж! — ворчала тетя Наташа, подавая Зотову игрушки.
— Не отвлекай парня, — замечала завхоз, раскуривая очередную папиросу. — Завтра утренник у малышей.
— Ты сама хороша, Софья Петровна, — не унималась тетя Наташа. — Дымишь и дымишь — того и гляди спалишь елочку.
Зотов поглядывал сверху на этих пожилых женщин, почти старушек, и улыбался…
4
Наступил предпоследний день старого года.
— Сегодня будет жарко, — предупредила тетя Наташа. — Сегодня вечер у старшеклассников. Да ты не робей. Главное — посторонних не пропустить, а свои-то не шибко озоруют.
К восьми часам школа стала наполняться расслабленно-праздничными десятиклассниками и настороженными классными руководителями. Поплыл мандариновый запах. Возле входных дверей устроились два долговязых парня с красными повязками, и Зотов понял, что оказался не у дел.
Шум на первом этаже постепенно стих, стих он и на втором — началась торжественная часть.
Он прошел в приемную и из большого, стоявшего рядом со столом секретаря шкафа достал фотоальбом.
На каждом листе было по две фотографии: слева — выпускник с торчащим чубом; справа — он же через много лет, иногда поседевший, иногда полысевший; а в центре — эти многие-многие годы, влитые в скудные, ровно написанные ученицей-отличницей фразы…
Таких альбомов было много — шкафу становилось тесно от них. Зотов от нечего делать часто рассматривал их.
Но вот сейчас выпускники старой школы, мелькнув, скрывались друг за другом, растворясь в толще альбома и не зацепив взгляда Зотова.
Перед его глазами кружилась елочка, но не новая, а давнишняя, теперь уже старого-престарого года. У той елочки стояла Галя — одна, в белом. Зотов уже стал забывать ее платья и, кроме белого, выпускного, почти ничего не помнил…
Раздался стук, дверь отворилась, вошли две девушки. Они были близнецами, и, вскинув им навстречу голову, он даже растерялся слегка, а затем его охватило изумленно-радостное удовлетворение, наверное, за природу, за то, что она, создавая такое премилое личико, не поскупилась и воспроизвела его дважды.
Увидев Зотова, девушки нерешительно замерли. Молчал и он.
— Извините, мне надо позвонить, — сказала та, что стояла поближе.
— Позвонить? Пожалуйста, звоните, — он пересел, освобождая место у телефона.
— Позовите Сережу, — говорила девушка в трубку, а сама смотрела на него.
Он внимательно листал альбом.
— Это ты, Сережа? — И снова взгляд на Зотова.
Он понял, что делает что-то не так, поднял голову и увидел: второй близнец — в дверях — делает ему знаки, приглашая выйти.
Положив альбом, он поднялся.
Она встретила его у порога.
— У Тани с Сережей амур. Он студент, и у него сегодня трудный зачет.
Все это девушка проговорила тихо, наверное, боялась смутить сестру, подавшись к нему. И от ее тихого голоса и неожиданной близости, такой же неожиданной, как и их появление, Зотов почувствовал вдруг неясную тревогу и волнение, которые, родившись, мелкими каплями зависали в нем, а потом сливались, проникая все глубже и глубже.
— А у вас нет зачетов? — она уже шла по коридору.
— Откуда вы знаете, что я студент? — он чуть удивился, но вопрос задал скорее машинально.
— Так. Знаю. Они остановились.
Напротив, на стене, висел плакат — огромный плакат — и казалось, вся стена, занявшись багрянцем, просит звонить по телефону 01.
— Я все знаю от тети Наташи. Мы с ней… — она замялась, подыскивая подходящее слово, — …мы с ней дружны. Я даже знаю, как вас зовут. А меня зовут Аня.
От последних слов она чуть зарумянилась, и, встретившись с ним взглядом, спросила:
— А вам не страшно ночью, одному? — И, смутившись еще больше, поправилась: — Не одиноко?
— Как вам сказать? — он не знал, что ответить, и не только от тревоги, охватившей его, но и еще потому, что чувствовал: говорить с ней надо просто, как она, без кривляний и тех шаблонно-заумных фраз, на которые скатывались, особенно в первые минуты знакомства, его совсем не глупые друзья-студенты, да частенько и он сам.
И все же, что ей сказать? Одиноко ли ему? Зотову вдруг показалось: между ними — стена, и он, послуживший в армии, испытавший «прелести» не такой уж и легкой студенческой жизни, никогда не сможет объяснить ей, семнадцатилетней, что здесь, в школе, ему было хорошо и спокойно, хорошо думалось и отдыхалось от институтской суеты. «Одиночество и размышления превращают юношу в мужчину», — мелькнула прочитанная где-то фраза. Он отмахнулся от нее, хотя считал ее правильной, но сейчас показавшейся чересчур выспренной.
Страшно ли ему? Что ответить? Если ему и было страшно, то давно, в зимние, ветренно-расхлябанные ночи южной границы, когда по ерыкам[2] мечется молочная пелена тумана, и ты медленно погружаешься в нее, и хочется встать на цыпочки и вытянуть шею, как делал совсем давным-давно, на сельском пруду, еще не умея плавать. Как рассказать, что такой страх на твоем пути — это не так уж и плохо, а когда ты зажмешь его, превратишь во что-то маленькое и неосязаемое, то и совсем отлично.
Он взглянул на нее. Она молча стояла у плаката — блестки на коротеньком белом платьице сверкнули розовым, и Зотову вдруг показалось, что он понял, отчего эта набухавшая в нем тревога и почему он не может отделаться глупой шуткой: чем-то девушка напомнила ему Галю. Но чем же? Белым платьем, только сейчас бросившимся в его глаза, голосом — таким же тихим и неторопливым. А впрочем, это только кажется. Все другое — и время, и прически, и девушки. Все сменилось: «бабетта» на «колдунью», «колокольчики» на «мини». И, наверное, так и надо.
«Устарел я, — уже почти спокойно подумал Зотов. — Вот стоит передо мной девушка, и, похоже, славная, а я не знаю, о чем и как с ней говорить».
— Был случай, — начал он. — Школа старая, в ее флигельках и пристройках недолго заблудиться. Но случилось это вот тут, рядом, на лестнице, в одно из первых моих дежурств. Зачитался я — поднимаю глаза: три часа ночи. Вышел в коридор — ночью тут только лампочка горит — в школе тихо-тихо. Вдруг слышу: на втором этаже кто-то говорит. Что именно — не понять. Крикнул — не отзывается. Стал осторожно подниматься, и наверху кто-то затопал, тяжело так и глухо. Постоял, подумал, снова шагнул, и опять кто-то тяжко топнул. Не выдержал я, еще раз крикнул, но в ответ только бормотанье и бормотанье. Словом, дошел я до лестницы, но пока поднимался, все армию вспоминал, границу, там тоже всякое бывало… Ну что, нагнал я страху? — рассмеялся он вдруг и посмотрел на нее. Она не улыбнулась даже, а глаза ее были задумчивы и испуганны, словно и она шагала с ним рядом в ту страшную ночь.
— Кто же там был? — спросила она.
— А никто. И, поняв, в чем дело, я тоже тогда посмеялся… Чердачную дверь не закрыли, и голуби (а на чердаке их видимо-невидимо) потянулись на слабый свет, расселись на перилах и давай ворковать. Вот так. А с шагами и того проще. Все дело в ступенях. Они старые, поизносились и гуляют под ногами. Убираешь ногу — они и топают. Только когда шум, этого не услышишь. Как сейчас, например, — Зотов показал рукой на второй этаж, откуда слышались смех и музыка.
— Знаете что? — сказала она. — Таня, наверное, поговорила с Сережей. Пойдемте с нами.
Она помолчала и, видя, что он не решается, добавила:
— Ребята у нас отличные. Идемте.
— Хорошо, — сказал Зотов. — Только, увы, я не при параде.
— Не беда. — Аня махнула рукой, подошла к приемной и открыла дверь.
— Да-да, — послышалось оттуда. — Приезжай, милый, скорее!..
Зотов отвернулся к стене. В него полыхнуло ярко-красным… «Приезжай, милый, скорее!..»
— Мы готовы, — сказала Аня.
— Я приду. — Зотов не повернул головы. — Вы идите. Я приду.
Они ушли. Плакат на стене стал блекнуть, снова засветился рыжим багрянцем. Проступили слова, поясняющие, куда надо звонить при пожаре.
А по какому номеру звонить ему? Да и что бы он сказал, если б знал этот номер? Что до боли похожи эти близнецы на ту, уже далекую Галю. Похожи не прическами, не голосом. Похожи своей юностью, которая все так же носит белые платья и любимым говорит все те же слова.
А может быть, рассказать о том, что ты никак не можешь забыть, как это сделал твой армейский друг Петька Громов, и что если тебе сейчас уже не больно, то грустно и одиноко — до слез.
Зотов постоял, повернулся спиной к стене и пошел в приемную.
Взял ключи и запер дверь.
Подошел к лестнице, ведущей на второй этаж.
Первая любовь — школьные года,В лужах голубых стекляшки льда —Не повторяется… —
неслось сверху.
