Там заключают кровавые договоры, делают жаркое из некрещеных младенцев, кровь девственниц пьют, как вино, рассказывает она.
Однажды морозным утром после службы первого часа Гита останавливает аббатису и сообщает быстрым одышливым шепотом, что прошлой ночью видела, как деревья плясали и кланялись под трубы и барабаны ведьм, собравшихся в лесу, мрак стоял непроглядный, ночь выдалась безлунной, ведьмы проводили свои ужасные причудливые обряды вокруг костра, но костер тот был не из дров, а из мертвых сушеных младенцев. А Гита сказала деревьям: не прикидывайтесь, будто вы тут ни при чем, меня не проведешь, мне ли не знать, что деревья – орудия дьявола. Гита переводит дух. Зубы у нее в синих пятнах: она облизывает кисть с ляпис-лазурью, чтобы писала тоньше.
Быть может, осторожно отвечает Мари, накануне ночью Гита видела всего лишь метель, с ветром и мокрым снегом, она и качала деревья, а ветер выл звериными голосами. В том, что прочие именуют безумием Гиты, Мари прозревает истину.
Тем же утром Мари поручает безумице новое дело: написать на стене часовни Марию Магдалину с распущенными рыжими волосами. Apostola Apostolorum, любимая святая Мари, именно она, думает аббатиса, и была тем подлинным камнем, на котором Он создал церковь. Постепенно появляется лицо святой. Это длинное костлявое некрасивое лицо Мари в ореоле вины. Есть в этом лице нечто глубоко лошадиное. Гита поет за работой. Лицо Мари – не на фреске, а во плоти – пылает с досады: здесь нет ни зеркал, ни олова, начищенного до блеска, аббатиса в величии своей власти позабыла, до чего нехороша собой, и вспомнила об этом, лишь когда Гита нарисовала ее на беленой стене.
Прочие монахини делают всякую всячину. Ткут холсты, прядут шерсть, чинят корзины, шьют изделия из кожи. В приземистой пивоварне над замерзшим ручьем приготовили новый грюйт[22].
А за садовой оградой, где монахини-ремесленницы устроили себе мастерские, Аста, подпрыгивая от нетерпения, вместе с плотничихой и кузнечихой мастерят инструменты, чтобы весной работалось быстрее и проще. Им помогают другие ремесленницы: сапожница, стеклодувша, гончарша. Они изготавливают пилу – две лошади или фримартины ходят по кругу, приводят ее в движение, – этой пилой за считаные минуты можно повалить дерево настолько толстое, что ствол и втроем не обхватишь. Они делают сани – возить бревна к горящим кострам, – в сани эти можно запрячь одно-единственное животное. Они сколачивают тачки на огромных железных колесах, чтобы легко катились по неровной почве.
Празднования Адвента, Рождества, Богоявления как огоньки, сияющие во мраке.
Холодная тьма отступает. Не успела земля оттаять, не успела пробиться трава, в серости перед Великим постом, монахини радостно вернулись к работе, порученной им Пресвятой Девой.
Руки Мари кровоточат. Она только что видела, как ясень вздохнул смиренно и с оглушительным треском медленно и грациозно рухнул на землю в слабом мартовском свете.
На землю хлынули белки, в прореху небесного свода меж кронами метнулись птицы.
Тогда-то Мари и было второе видение Девы.
Позже, когда она разворачивается и летит над замерзшей землей, по полям озимой ржи, наконец через сад, в обитель, затихшую тишиной немногих оставшихся душ, взбегает по лестнице в холодную переднюю и встает у стола, аббатиса Мари записывает, а потом и переписывает по-латыни в свою тайную Книгу видений:
Второй дар, пожалованный мне по милости Пресвятой Богородицы, Звезды морской, Престола премудрости, Зерцала справедливости.
Я стояла с топором в руке и смотрела, как дерево падает в лесу, как будто голову мою объял внутренний жар и змея молнии поразила мои члены.
Свет возгорелся в лесу за моей спиной. Воссиял на моих дочерей и девочек, сидящих на тягловых животных, и все, кто только что был в движении, остановили труды свои, точно по мановению незримой руки, и земля, отброшенная с лопаты, и опилки застыли на лету. Я обернулась. И пала на колени, ибо на том месте, где в лесу предстояло проложить дорогу, стояли две женщины, их святость сияла так ярко, что я спрятала лицо от их ослепительного блеска.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Одна была в одеяниях цвета первой весенней зелени, когда листья в изобилии своем проклевываются на ветках, распускаются цветы, над землею гуляет приятный свежий ветер; на голове и рукавах ее жемчуга, изумруды, сапфиры, на груди зияет огромная кровоточащая рана, переливается золотом, и это рана материнской скорби.
Ибо то была Матерь Божья, Мария, Пресвятая Дева, она даровала мне это видение.
Во второй раз она соблаговолила открыть мне лицо свое.
Рука об руку с ней стояла женщина столь же сиятельная, облеченная в кроваво-красный, на шее и запястьях ее бриллианты и серебро, на челе ее сияет лалами рана от посоха ангела, изгнавшего ее из первого сада, ибо то была Ева, праматерь всех человеков. В другой руке она держала хрустальное ребро – ее саму соделали из ребра – в доказательство того, что она совершеннее первого человека, сотворенного из глины. Разве же золото, добытое из камня, менее совершенно, чем золото, выплавленное из камня рукой человека и закаленное до сияния, равного сиянию солнца?
Женщины молча взирали на меня, лица их лучились любовью. Я смотрела на них, страшась отвести глаза, они подняли сплетенные руки и облобызали. Да лобзает она ее лобзанием уст своих[23].
Так они показали мне, что война, которую им столь часто приписывают, – обман, порожденный змием, дабы посеять в мире вражду, раздор и несчастье.
Ибо познание, как я поняла, произошло оттого, что Ева вкусила запретный плод, а с познанием и умение оценить совершенство плода Марииной утробы и дар, подаренный миру.
Без Евиного греха не было бы непорочности Марии.
Без Евиной утробы – Дома смерти – не было бы утробы Марии, Дома жизни.
Без первой матери не было бы спасительницы, величайшей матери на свете.
И едва я поняла это ясно, две женщины встали как одна, оторвались от того места, на котором стояли, в сухом кустарнике зимнего леса, и медленно вознеслись в полосе света на небеса.
От них осталась лишь плотность утра, аромат мира в моем носу, сладость первой птичьей трели, ибо, хотя дочери мои застыли в трудах своих, зимние птицы видели всё, и когда женщины исчезли, немое их изумление сменилось бурным ликованием.
Записав это видение, я усмотрела в нем предостережение. Я поняла, что оно значит: к нам неожиданно нагрянет королева, и мы, монахини моей обители, должны все как одна неуклонно готовиться к ее прибытию.
Мари призывает к себе сестру Руфь. Старая подруга Мари не сумела сдержать опасений из-за строительства лабиринта, постоянно язвила Мари, и та, дабы избавить их обеих от склок, отослала ее в город, назначила старшей в принадлежащих аббатству домах близ собора: Руфь теперь ведает милостыней и приемом гостей, у нее в подчинении шестеро слуг. Дома эти передали аббатству, когда Мари только-только стала приорессой, тогда это были хлебные амбары, кишевшие крысами, убогое приданое одной из новициаток; аббатиса Эмма порывалась их продать, но Мари ее предусмотрительно отговорила. У нее ушло пять лет на то, чтобы собрать деньги и отремонтировать амбары, точнее, расширить и перестроить, а по окончании работ сюда перевели всех посетителей обители и всех нищих, что прежде просили милостыню на землях монастыря: им больше не приходилось долго брести по полям и лесам к обители на холме.
Больше никто не хватается за монастырскую ограду. Не ловит тайком форель в пруду и оленей в лесу. Не вторгается во владения монахинь.
Руфь является румяная от холода, пышнее прежнего, ведь она обязана держать обильный стол для титулованных и знаменитых гостей, для верующих, отправившихся в паломничество. Годными Руфь считает только лучшие блюда: хлеб белый, никак не ржаной, пиво, но не вино. Каждый день подают жаркое. Сыр зрелый, не молодой. Мари потакает Руфи; со времен их голодной юности величайшее наслаждение Руфь находит в еде.
