Свита трогается с места, Алиенора великолепна в собольем плаще, мех на свету отливает каштановым, синим, черным, широкий золотой венец на лбу королевы вобрал в себя все солнце. Кругом дым, камни, лужи, свиньи роются в грязи, лишь одна королева соткана из высших материй. Руки Мари дрожат в рукавах.
На постоялом дворе царит облегчение: вокруг ни души. Предстоит большая уборка. Служанки на солнце окна показывают друг другу щиколотки в красных укусах: свита привезла блох. Руфь, пританцовывая, подбегает к Мари и тянет ее за руку к подаркам. Один из подарков, оставленных для Мари – посох аббатисы; в записке сказано, что его изготовили специально для нее, когда королева узнала о ее избрании; посох аббатисы Эммы, вырезанный из ясеня, был отделан серебряной филигранью и увенчан изогнутым рогом, он, бесспорно, красив, но руке Мари нужно что-то весомее. Новый посох целиком из меди, по всей его длине вьется гравюра – Эдемский сад, – местами украшенная золотой филигранью, на рукояти змий с яблоком в пасти, в глазах его изумруды. Я пыталась поднять этот посох, со смехом говорит Руфь, но не смогла. Он по силам только Мари. Аббатиса чувствует его тяжесть в ладони, в руке, в утробе. Он воплощенная власть, все эти годы Мари боролась за нее и копалась в грязи, чтобы ее достичь.
Второй подарок невелик, он завернут в отрез синего шелка. Мари разворачивает его и видит личную печать: на ней великанша-аббатиса с нимбом, в одной руке книга, в другой – цветок ракитника, ее обступили монахини, все они ей по пояс.
Scribe mihi[26], вышила королева на шелке. Не просьба – приказ. Чтобы письмо скрепили монастырской печатью, его должна прочесть или приоресса, или субприоресса, и дать согласие; с этой печатью королева дарует Мари восхитительное и запретное право на личную тайну.
В монастыре всё делают сообща, личные тайны запрещены Уставом, уединение – роскошь, подумать удается лишь за трудами и молитвой, за это короткое время ничего не надумаешь. Даже читают монахини вслух, в обители недопустим сокровенный диалог, который подстегнул бы внутренний голос, навел бы его на мысль. Мари не задается вопросом, почему лишь немногие из ее монахинь способны думать самостоятельно, она с первого дня поняла, что таков глубинный монастырский уклад. Став аббатисой, она осознала, как опасны свободомыслящие монахини. Еще одна Мари в ее стаде стала бы сущим несчастьем. Время от времени ее пронзает чувство вины, и все равно Мари трудом и молитвой держит своих дочерей в блаженном мраке неведения. Я оберегаю их чистоту, оправдывается она пред собою. Моя обитель – второй Эдем.
Мари защищает лишь свое внутреннее пространство, лишь ее духу позволено простираться до самого горизонта, лишь ей позволено возноситься ястребом под облака и оттуда взирать на мельтешащие внизу точки.
Мари мысленно сочиняет первое письмо королеве. Долго ли вы еще будете скрывать от меня лицо, напевает она в уме.
Она в одиночку едет в лес, туда, где работают ее монахини. Душу ее словно выскоблили дочиста. Долгий холодный гнев – она хранила его в сердце так долго, что успела о нем позабыть, – испарился.
И в пустоту, где прежде был гнев, проникают другие, куда более загадочные чувства.
Вечером на небеса высыпают летние созвездия.
Монахини отрываются от своего великого дела, чтобы посеять пшеницу, засадить сады. Ночью идет дождь, и сквозь влажную землю пробивается зелень.
В сонном аббатстве, лишившемся своих душ, мать-лисица с отяжелевшими сосцами тащит из погреба целого сушеного осетра. Приоресса Тильда открывает дверь и отступает на шаг, пропуская лисицу, оставляет ей украденное – подарок за смелость.
В июне чудо: Амфелиза, у которой отнялась половина тела после того, как сестра переступила через совокупляющихся змей, просыпается и обнаруживает, что вновь владеет отнявшимся лицом и рукой, не проходит лишь хромота, нога не желает слушаться. Амфелиза приписывает это заступничеству святой Луции, в минуту отчаяния сестра здоровой рукой слепила из воска обетную свечу, и пока Амфелиза молилась, свеча истаяла на горячем камне. Преисполнившись сил, Амфелиза принимает у сбившейся с ног приорессы Тильды уход за садом, и овощи у нее вырастают тучные, любисток, фенхель, сахарный поручейник прут как безумные, капустные кочаны размером с трехмесячного младенца. Амфелиза поет пчелам, и они почти не жалят ее – лишь когда она окуривает их дымом, чтобы проверить соты. Ей помогают Вевуа с Дувелиной, таскают дрова в костер, строят плетни из прутьев, и если тела их утомляются, то в умах их, ускользающем и недалеком, царит покой.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Монахини завершают последнюю часть лабиринта, близ заболоченной местности на юго-востоке. Аста заново нарисовала последний отрезок пути до аббатства из дальнего края леса, чтобы добредший сюда усталый путник увидел за деревьями шпиль часовни на холме, осознал: лес не кончается, он кажется бесконечным, – и подумал в отчаянии, что никогда не дойдет. Острое личико Асты сияет, она подпрыгивает на цыпочках, тыкает пальцем в карту, рассказывая Мари о новых придумках, обманных поворотах, насыпных подъемах, чтобы путник выбился из сил, сколько же здесь хитростей, сколько уловок на этом странном рукотворном клочке земли. Мари целует Асту в лоб. Ее монахини – чудо.
С неохотой вернувшись в свой кабинет, Мари посвящает себя давно заброшенным пергаментам. Долги по арендной плате, наследство, обещанное обители после смерти одной дворянки, так и не привезли, хотя ее год как на свете нет, в мешках с осоложенным зерном завелась плесень, придется скормить его свиньям, увы. Мари не закрывает окно, чтобы сосредоточиться на деле. Для завершения лабиринта по краям полей будут высажены кусты ежевики, терна, слив, куманики, брусники, бузины, малины, рябины, дикой смородины, боярышника – от незваных гостей, но и ради сладости и изобилия ягод.
В честь праздника Мари распоряжается выдать каждой монахине по куску форели с псалтырь толщиной и пирог с лещиной и медом. И хотя за едой им приходится слушать сестру Агнессу – монахини прозвали ее “агнцем Божьим”, потому что она не говорит, а блеет, – все довольные и румяные.
Под вечер, пока не стемнело, аббатиса зажигает факел и пускает лошадь легким галопом по тайным проходам: здесь в аббатство и из аббатства будут ходить вилланки с тележками припасов и писем. Посетителей аббатства, кто идет на мессу и исповедь, проводят с завязанными глазами секретным проходом. Мари полагала, что это условие встретит сопротивление, но, видимо, она вселяет страх в души преданных собору. Утром Мари поедет не кратким путем, а по лабиринту, по всем его лигам, чтобы взглянуть на него глазами незваного гостя. Так, словно она ничего и не знает: при мысли об этом Мари вздрагивает от нетерпения.
Из последнего туннеля в огромный амбар на задах постоялого двора она выезжает уже глубокой ночью. Мари не доставляет служанкам лишних хлопот, довольствуется миской похлебки и стаканчиком сидра, как прочие гости, и ложится спать в комнате, где ночевала королева. Прошло несколько месяцев, но Мари по-прежнему чудится запах ее странных духов, след, оставленный ее душой.
Так и не уснув, Мари выезжает до света, по холодку. Она оставила Руфи записку: она будет поститься весь этот день молитв Пресвятой Богородице. Мари седлает кобылу, эту боевую лошадь она купила задешево на ярмарке в Солсбери, ее отдавали на убой, бывший хозяин морил ее голодом, избивал, на крупе и животе бедной твари гноились раны, суставы распухли, на коленях наросты, вдобавок страдает колером[27], а в глазах такая дикая, такая неистовая тоска, что аббатиса не смогла пройти мимо. Впоследствии обнаружилось, что лошадь часто рожала, и ее большие сильные жеребята тоже сгинули в пасти войны. Мари думала, скотина умрет по дороге, но лошадь прошагала многие лье, пусть медленно, и наконец была передана заботам испуганно кудахтавшей Годы. Через несколько месяцев шкура кобылы сияла, а сама она с легкостью возила трех дородных монахинь или великаншу-аббатису. Безумный блеск ее глаз сменился почти человеческим пониманием. Познав страдание, искупление, воскрешение, эта бедняга, думала Мари, стала кем-то вроде лошадиной святой.
