Да, но аббатиса неверно истолковала тон королевы. Дворяне грозятся прийти сюда с армией и отобрать монастырь у монахинь, чтобы их проучить. Ходят дикие слухи о колдовстве. И то, что Мари ведет свой род от феи Мелюзины, в данном случае ей не на руку. Поговаривают, будто монахини прячут несметные богатства. Королеве пришлось усмирять самых воинственных. Кого лестью, кого угрозами. Маета.
Мари ставит бокал на стол. Я все это знаю, отвечает она, у меня свои шпионы, и я знаю, кто о чем говорит. Что за глупость – идти войной на общину праведных дев, принявших обет нищеты! Это богопротивно, если не сказать больше. Все, что монахини не тратят на жизнь, они раздают нищим. Они беднее бедных.
Да полно, так ли это, громко произносит королева, я ехала через город и видела, что даже нищие в нем нарядно одеты. Лучше иных торговцев. И еще Мари застеклила большие окна, в свинцовые переплеты вставлены аккуратные прозрачные круги: окно точно медовые соты, сквозь которые льется свет. Чудовищные траты. Пожалуй, надо повысить аббатству налоги. Пожалуй, удастся выжать из обители больше денег на подготовку к войне.
Стекло нам встало недорого, отвечает Мари, одна из наших сестер выдувает его сама, а городским беднякам еще долгие годы придется носить одни и те же рубахи и башмаки. Лабиринт, их великое дело, истощил монастырскую казну. Мари берет счетные книги, которые подготовила специально для королевы, и показывает Алиеноре цифры, те действительно удручают.
Еще тебя обвиняют в том, говорит королева, что ты скрываешь чудотворные реликвии у себя в часовне и не делишься ими с теми, кто, быть может, нуждается в них.
Мари вспоминает всевозможные зубы и мощи святых, обломки Истинного креста. В Англетерре столько обломков Истинного креста, что достанет на целую Голгофу Истинных крестов где-нибудь на вересковой пустоши. Правда и то, что мало какие реликвии обители сияют светом подлинности, самое ценное в них – вместилища: узорчатые шкатулки, раки с фалангами пальцев и коренными зубами. Что ж, невелика потеря. Пожалуй, в День всех святых[25], задумчиво отвечает Мари, процессия наших монахинь перенесет эти мощи в городской собор, в дар от аббатства верующим окрестных земель.
Это великодушно, замечает Алиенора, но до Дня всех святых еще так далеко.
Мари улыбается, отбросив маску невозмутимости, и говорит: нам понадобится время, чтобы распространить известия об этих добрых делах, о великом милосердии, которую мы оказываем мирянам округи по милости и щедрости своей.
Алиенора вздыхает. Молча пьет вино. Успокоившись, говорит: мне и правда хотелось бы, чтобы ты отказалась от этой глупой затеи, от своего лабиринта. Его считают бунтом. Воздвигая вокруг себя непреодолимые препятствия, женщины поступают вопреки правилам покорности. Это-то и распаляет злобу врагов Мари.
Прекрасные слова, милостивая королева, с восхищением отвечает Мари. Но это же не приказ?
Алиенора смотрит на нее, смягчается, отводит взгляд. Пожалуй, нет, не приказ. Пожалуй, предупреждение. Но и после этого она видит, что Мари не испугалась. Что аббатиса намерена продолжать.
Кстати, говорит Мари, как аббатиса королевской обители, куда королева лично послала ее столько лет назад, Мари считает себя баронессой со всеми правами, причитающимися ее титулу, и уж конечно ожидает, что власть короны ее защитит. Баронесса она великолепная, без промедления платит налоги и по требованию собирает деньги на войну. Ее преданность несомненна. И, как и все дворяне-землевладельцы, Мари вольна возводить укрепления для защиты своих земель от врагов.
Все это правда, медленно произносит Алиенора. Не будем о том, что болтает знать: это только повод к разговору. Алиенора переходит к подлинному нападению. Ей донесли, что в Риме поговаривают об интердикте. Мари-де небрежет иерархией и считает себя ровней вышестоящим. Она-де не пускает посланцев из епархии в монастырь, встречается с прелатами в городе. Она ухитрилась нажить врагов даже в церкви. Мари, несомненно, понимает, что анафема уничтожит общину добрых христианок. Ни мессы, ни исповеди. Ни пения на службах.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Внутренности Мари словно пронзает молния, она сознает: королева права, без церковного пения монастырь превратится в холодное, сырое, невозможное место.
И если дочери твои умрут от горя, продолжает Алиенора, они умрут без покаяния.
До меня дошли эти слухи, отвечает Мари. Подобные разговоры в Риме, вне всякого сомнения, не сулят ничего хорошего. Но я уверена, что нас не выгонят за ограду. Мы уже сражаемся с Римом.
Алиенора смеется. Чем, молитвою? По́лно. Молитва прекрасна. Я сама каждый день молюсь. Но перед лицом такой угрозы потребно оружие более сильное, нежели молитва. Ты давно удалилась от мира, говорит она Мари, и, быть может, не знаешь, но вести войну с миром нужно мирским оружием.
Наступает такое долгое молчание, что Алиенора обращает взгляд на Мари, та смотрит на нее невозмутимо, и королева замечает с тонкой улыбкой: правильно я послала тебя сюда, ты не станешь каяться в том, что велел тебе Бог.
Мари длит молчание, наконец королева делает нетерпеливый жест, и аббатиса, смягчившись, говорит: да, конечно, молитва – наше оружие, молитва – вот лучший плод любого аббатства. У нас ее в таком избытке, что монахиням за их молитвы щедро жалуют бенефиции.
Но, добавляет Мари, мы сражаемся и золотом. И, к сожалению, его уходит немало. Я сочиняю рассказы и песни, их поют на улицах. Моими трудами улицы Рима, Лондона и Парижа полнятся песнями и слухами о набожности сестер, о силе обители, о моей святости, о великом чуде лабиринта. Мари смеется. Деньги и слухи. Сведения и сочувствие. Против такого оружия нет приема. Этому меня научили вы, Алиенора.
Королева крепко сжимает бокал, задумчиво допивает вино. Что ж, ласково произносит она, ты поумнела, девочка.
Тише, мысленно одергивает себя Мари, я давно не девочка, пусть душа моя и воспарила от похвалы. Некогда я излила душу свою на пергамент, а королева даже этого не заметила. Мари вспоминает давнюю боль, всматривается в нее, и в груди ее вновь зацветает и распускается старая роза ненависти и любви.
Ночью Мари не спится от близости королевы, она за стеной, на постоялом дворе; Мари поднимается к вигилии в соборе и молится до самых лауд. Она любит голоса своих монахинь, но от многоголосья соборного хора ее пробирает дрожь: эта музыка ближе к пению ангелов.
Королева со служанками приходит в собор к службе первого часа, и когда она, помолившись, встает со скамьи, стеклянное окно наполняется светом, ее свита готова. Королева выходит на тусклый холод, лошадь уже ждет ее. Горожане останавливаются, недоверчиво глазеют на великую прославленную Алиенору. Она стала легендой, вот уже полвека в зимнем мраке у очагов по всей стране о ней рассказывают истории, поют песни, и – о чудо – эти далекие истории облеклись плотью. Алиенора стоит на ступенях собора, ее дыхание белеет на морозе, как дыхание всех живых. Первая служанка королевы шепчет ей что-то на ухо, и королева с улыбкой оборачивается к Мари.
Я солгала, говорит Алиенора, когда сказала, что не вспоминала о тебе все эти годы. Моя шпионка в твоей обители регулярно присылала мне донесения. Я горжусь тобою, Мари.
Мысли Мари замедляются в изумлении, она перебирает в голове всех своих монахинь, но не может найти слабое место или ту, кто сообщается с посыльными. Мари теряет дар речи.
Королева смеется ее ошеломлению. Не волнуйся, эта шпионка предана тебе всей душой. Большинство твоих монахинь обожают свою аббатису. Редкость среди праведных женщин. Слабый пол сварлив. В прочих обителях не утихают скандалы.
Мари складывает в сердце своем “большинство”, чтобы позже подумать над этим.
Я оставила тебе два подарка, говорит королева. И проворно, как девочка, садится на лошадь. Пользуйся обоими, добавляет Алиенора, в душе Мари проскальзывает удовольствие, но она, сделав над собой усилие, невозмутимо благодарит королеву и обещает молиться, чтобы та доехала с Богом.
