– О, Ирина Сергеевна, как вы меня грубо умыли! Как унизили моей невысокой образованностью! Вы не боитесь вселить в меня на всю жизнь жуткий комплекс неполноценности? – Он весело, от души захохотал.
– Нет, не боюсь, – смирно ответила я. – Ваше состояние определяется специальным термином – неконтролируемый комплекс сверхполноценности…
– Да-а? – озаботился он. – Надо бы запомнить… Хотя зачем мне это? Нет, пожалуй, ни к чему. У меня, Ирина Сергеевна, необычная память – забываю, как зовут неудачников, не помню бесполезное себе, не вспоминаю вчерашние заботы… И вообще человек я мягкий, дружелюбный, незлобивый, как большой красивый цветок… Трудно мне жить в мире озверелых людей, скандалистов, грубиянов и драчунов…
Он говорил упористо-мягко – «вощ-щ-е». Въедливый шут. Я перебила:
– И когда устаете от грубиянов, то идете на них с отколотой бутылкой?
– Случается, – охотно согласился он. – Но это, как говорится, не для протокола. Между нами. Антр ну, как говорят французы. В жизни всякое случается, и люди должны научиться прощать друг другу маленькие слабости…
– Например, плевок в лицо?
– Да, и плевок в лицо, – кивнул он. – Взгляните на мой фейс – я пострадал больше всех, но я не только не затаил в душе злобы против ближнего своего, прохожего матроса, вашего дружка, а проявил христианскую готовность всех и вся простить, раскрыть братские объятия примирения и разойтись как в море корабли! Но ослиное упрямство вашего дружка гонит его прямоходом в тюрьму…
Я посмотрела через окно на трибуну – Ларионова уже было не видно, его размыли надвигающиеся сумерки.
– А Шкурдюка? – осведомилась я кротко.
– Ну о ком вы говорите, Ирина Сергеевна, дуся моя? Шкурдюк – животное, потный антисанитарный скот, который в пьяном виде становится просто сумасшедшим. И у меня были способы наказать его очень сильно без всякой милиции и прокуратуры. Я ведь предлагал Ларионову потом: хочешь, плюнь Шкурдюку в рожу хоть десять раз! Хочешь, он перед тобой на колени встанет и до вокзала тебя так провожать будет! Но вашему, простите, придурочному другу это почему-то казалось еще обиднее! Вот и связались теперь железный болван и вязкий дурак…
– Если я вас поняла правильно, то вы хотите посадить Ларионова в тюрьму для того, чтобы спасти своего Шкурдюка?
– А что мне остается делать? – развел руками Чагин. – Конечно, Шкурдюк скотина, но это моя скотина. И парень он, вообще-то говоря, неплохой. Я его бросить не могу. Да и Ларионов сам хорош! Мне его жалеть не за что… Не хочет по-хорошему, пусть тюремной баланды покушает…
Я заметила, что благодушное наглое шутовство Чагина постепенно и незаметно истаяло. Было отчетливо видно, что он сердит и расстроен.
– А вы знаете, Владимир Петрович, мне не кажется, что вы за Шкурдюка стали бы так ломаться…
– То есть? Что вы хотите сказать, голубка моя?
– Мне кажется, что на Шкурдюка вам плевать. Вы сейчас за себя боретесь.
– Дуся моя, наивнячка сладкая, вы что-то путаете. Мне за себя бороться не надо! Вина Ларионова доказана всеми свидетелями и материалами дела.
– Ах, оказывается, вина Ларионова уже доказана?
– Ну, будет доказана! Это ведь мы только здесь антр ну знаем, что Шкурдюк плюнул в вашего дружка… А в прокуратуре ни свидетели, ни тем более мы, потерпевшие, этого сказать не сможем… Должен вас огорчить…
– Я вас тоже должна огорчить, Владимир Петрович. В прокуратуре может рассказать, как Шкурдюк плевался в моего дружка Ларионова, ваша подружка Рита…
Чагин молча, очень пристально разглядывал меня, и выражение лица у него было такое, что я испугалась: как бы он не вынул отколотую бутылку из своего роскошного письменного стола. В наступившей тишине по-прежнему негромко гудел вентилятор, но мне казалось, что это гудит от напряжения и злости Чагин. Это гудение шло от него, как от трансформаторной будки, рядом остро пахло озоном. Хорошо было бы еще нарисовать на его гладком пузе череп с костями.
– Дуся моя, безумная женщина, вы что, надумали шантажировать меня?
– Упаси бог! Я хочу вам напомнить, что рассаживать безвинных людей по тюрьмам из воспитательных соображений, чтобы они впредь не были дураками вязкими, – дело рискованное. Можно самому проколоться…
Чагин помотал головой, поцокал языком и довел до моего сведения:
– Все-таки я убедился, вы не голубица мирная, а ястреб, птичка злющая и вздорная. Обещаю, что сегодня же начальство будет на вас громко топать, сипло кричать и вам придется грязно унижаться…
Я кивнула:
– Очень даже возможно. Но я потерплю. Потому что я знаю, как вас достать…
– Что вы имеете в виду? – осторожно спросил он.
– Я имею в виду разыскать Риту, и тогда не только руководство прокуратуры, но и руководство «Главзеленстроя» очень удивится, что она была с вами в машине…
Чагин помолчал немного и душевно сказал-мне:
– Если вы не уйметесь, мне придется вас попросту уничтожить. Я ликвидирую вас как социальный факт… Может быть, буквально…
Только промчавшись несколько коридоров и переходов, я остановилась перевести дух и подумала о том, что в ужасе я пошла от Чагина обратно через все эти лабиринты вместо того, чтобы выйти из его кабинета прямо на улицу.
На стене висел красочный стенд «Наши лучшие люди». На стадионе было человек пятнадцать лучших людей, и где-то в середке красовался цветной фотографический портрет Чагина. Стенд был довольно старый, потому что под фотографией Чагина была приклеена напечатанная на машинке табличка: «Руководитель детско-юношеской школы спортивного мастерства, заместитель директора по водным видам В. П. Чагин». Стенд повесили, когда мой сладкий дуся из просто лучших людей пробивался к должности самого хорошего человека на стадионе.
Я оглянулась: в коридоре никого не было. Еще не соображая даже, зачем мне это надо, я протянула руку и аккуратно сорвала фотографию лучшего человека, положила ее в сумку и понеслась к выходу.
Под козырьком трибуны, скрываясь от начавшегося дождика, ходил заждавшийся Ларионов. Он взял меня под руку, и я почувствовала, что нас обоих бьет дрожь. Ничего не говоря друг другу, пошли к воротам. Над бревенчатым красивым домом вился белой струйкой дымок. У резного крыльца тормозили, с шиком шипели шипованными шинами широкие машины. Ларионов кивнул на дом:
– В Англии за особые заслуги дают орден Бани, а у нас – просто баню…
– А это что – баня? Такая красивая?
– Да, это баня. Чагинский бастион…
Ларионову надо было ехать в прокуратуру на очную ставку со свидетелями, а я решила отправиться к Поручикову. У меня не было другого выхода – надо по возможности их охватить в один день, потому что завтра меня возьмет за жабры главный. А так – за восемь бед один ответ.
На Пушкинском сквере я сказала Ларионову;
– Ни пуха ни пера… Отобьемся… Я вам вечером позвоню в гостиницу…
– Спасибо вам, Ирина Сергеевна. – Рывком схватил мою руку и прижал сильно к своему лицу. – Спасибо вам за все, спасибо, что вы есть…
Я не отрывала руки, хотя мне было как-то совестно перед прохожими. Неудобно. Мне хотелось его чем-то подбодрить, но я не знала, как это сделать. Постаралась пошутить:
– Надо не благодарить, а посылать к черту…
Он отвел мою ладонь от глаз, и я увидела, что у него лицо человека, не нуждающегося в подбадривании.
– Извините, Ирина Сергеевна, я не знаю, будет ли у меня еще случай сказать вам… Извините, я, наверное, не имею права говорить это… Но я боюсь, что вы не узнаете… Когда я увидел вас у Ады на даче, тогда еще, давно… У меня было чувство, что оборвалось сердце… Каждому человеку дается выбор из миллионов людей вокруг него… Но миллионы не нужны… В один прекрасный миг появляется человек, который… твоя потерянная половинка… Оторванная от тебя еще до твоего рождения… И вся жизнь иногда уходит на поиски того, без кого ты никогда не почувствуешь себя полноценным, нормальным, счастливым…
Он говорил еле слышно, но с такой силой, с такой убежденностью, с таким напором, с яростью, что я испугалась. Я оглохла от его шепота и сказала:
